Александр Пироженко: «Как раз прошлое мне интересно…»

— Бытует мнение, что в фортепианной музыке все уже сыграно и еще раз исполнять Шопена или Бетховена уже не нужно. Как вы расширяете свой репертуар, что думаете об этой проблеме вообще? 
— Так и есть. Все лучшее в фортепианной литературе уже многократно сыграли и записали наилучшим образом, в большой мере исчерпав возможности различных исполнительских стилей, направлений и подходов. И это нормально. Но это не отменяет интереса к современной концертной практике. Индивидуальные манера исполнения и детали остаются индивидуальными, живое ощущение музыки (если таковое наличествует) таким и останется, поэтому не вижу препятствий к тому, чтобы получить удовольствие от живого исполнения. Хоть и в глобальном плане чего-то шибко нового в смысле подхода к интерпретации ожидать трудно. Да и в зал публика приходит в основном для того, чтобы послушать уже знакомое. 

— Вы так думаете? 
— А разве не так? Посмотрите, сравните программы: если это не специальный концерт, приуроченный к какому-то событию или включенный в фестиваль, то в нем будет дежурный набор авторов, которые заведомо притягивают потенциальных посетителей. 

— Но вы сейчас в концерте в Малом зале консерватории выбрали программу из редко исполняемой музыки русских композиторов — Лядова, Бородина и Антона Рубинштейна. Почему? 
— Мне предложили принять участие в концерте преподавателей кафедры специального фортепиано, посвященном русской фортепианной музыке. Пьесы, которые я выбрал для этого концерта, было бы очень непросто грамотно поместить в состав сольного концерта, разве что исполнить на бис. А тут представился случай сыграть редко исполняемые пьесы, которые мне нравятся и которые выглядели бы свежо на фоне традиционного русского репертуара. 

— Во всем, что слышала я в вашем исполнении, меня поражают две вещи: виртуозность и композиторский взгляд изнутри на сочинение. Как вам удается это совмещать? 
— Не знаю, я об этом специально не думал. Мне не кажется, что эти качества каким-либо образом противоречат друг другу. Я занимался композицией в школе-десятилетке и на первом курсе консерватории у Александра Дерениковича Мнацаканяна, написал приличное количество музыки, уделяя, конечно, больше внимания фортепианным пьесам. Но сейчас этим не занимаюсь. 
Я думаю, что не случайно все значительные исполнители прошлого были также и композиторами (самого разного масштаба, конечно, но сочиняли все). 

— Я видела на столе у Марины Вениаминовны Вольф ваш диск с программой, записанной в Италии. Что это было? 
— Этот диск записан после конкурса Этторе Поццоли. Я там играю среди прочего пять этюдов этого итальянского композитора и педагога. Это чисто инструктивные пьесы, которые у меня была задача подать как художественные сочинения. В программе конкурса было три сольных тура, программа которых частично представлена на диске, и концерт. Я играл Второй концерт Шопена. 

— А вам интересен Шопен? 
— Пожалуй, мне как исполнителю этот композитор наиболее интересен, его я играю чаще других авторов. Его музыка предполагает множество индивидуальных деталей, интересно находить свое в рамках стилистических ограничений его музыки. 

— А кто из исполнителей Шопена вам наиболее интересен? 
— Интересны очень многие. Больше всего люблю слушать пианистов «золотого века». В то время Шопен был, кстати, центральной фигурой в репертуаре подавляющего большинства пианистов, его музыку они охотнее всего записывали. Если перечислять фамилии, то в первую очередь в голову приходят имена Гофмана, Рахманинова, Корто, Фридмана, Моисеивича, Розенталя. Исполнители крайне разные. 

— А чем они вас привлекают? 
— Теми качествами, которые нынче представляются старомодными, но которые я нахожу очень уместными в Шопене. Индивидуальная и очень подробная фразировка, субъективизм rubato, обилие изобретательных деталей, отсутствие свойственного многим сегодняшним исполнителям страха выйти за какие-либо рамки. Шопенисты прошлого не ощущали границ этого стиля, они просто жили в нем и выйти за его пределы было бы для них делом противоестественным. Шопен — автор субъективный, стиль его музыки вариантный, и не только в смысле исполнительских деталей, но и в текстовом отношении. Варианты нотной фиксации одних и тех же сочинений для разных издательств имеют весьма заметные расхождения. То, что принято сегодня считать «исполнительскими вольностями» старых мастеров, несомненно являлось просто расширением вариантности, являющейся свойством этого стиля. Шопеновские тексты, несмотря на непременную проработанность и детальность фиксации, в большой мере условны — детали эти легко могли быть иными. В нашу эпоху, эпоху уртекстов, свойственное пианистам прошлого как будто врожденное ощущение этой музыки — и, как следствие, легкость в обращении с текстом — безвозвратно утеряно. Разумеется, всевозможные «вольности» проявлялись у пианистов прошлого в очень разной степени и в разном качестве. Но все действительно крупные пианисты прекрасно чувствовали меру и уместность. Что можно в шопеновском вальсе не обязательно хорошо в его же сонате… 

— Пианисты «золотого века» — это ваш конек. Скажите, а не чувствуете ли вы себя продолжателем их традиции? 
— Не думаю, что продолжаю эту традицию. 
Я играю музыку с другим отношением. Пианисты «золотого века» не воспринимали Шопена как нечто из прошлого, они находились с ним в одном историческом пространстве. А мы живем в иную эпоху. Взять хотя бы тот факт, что сегодня нам достаточно нажать кнопку play, чтобы воспроизвести любое произведение… Они ощущали себя сотворцами музыки. А мы — нет. Они творили исполнительскую историю, а мы в большой степени опираемся на уже найденное. Так что когда я играю, я пытаюсь выразить свое отношение к истории исполнительства, сделать отсылку к тому, что мне в ней ближе, вести диалог с прошлым. 

— Я запомнила вас прежде всего как незаурядного исполнителя современной музыки — Лигети, Дютийе. Какие композиторы вам сегодня ближе всего? 
— Из романтиков прежде всего Шопен и Лист, из классиков — Гайдн. Всегда много и с удовольствием играл русскую музыку — Рахманинова, Скрябина, Прокофьева, Метнера. Стал делать вылазки в сторону Шумана, Мендельсона. Музыка последнего более чем стоит этого, тем более что на афишах ее практически не видно. От современной музыки я отошел. Конечно, на заказ выучу что угодно, но сам искать повода ее исполнять не буду. 

— Вы преподаете в консерватории и ССМШ. А с кем вы начинали заниматься сами? 
— До 7-го класса я занимался у Ирины Михайловны Саравайской в музыкальной школе № 11, потом в ССМШ, где я учился у Марины Вениаминовны Вольф, в консерватории и аспирантуре — у Александра Михайловича Сандлера. 

— Много ли вы обычно занимаетесь на рояле? 
— Когда готовлюсь к выступлению, то занимаюсь плотно. Когда в концертной практике перерыв — не занимаюсь совсем. 

— Вы — лауреат 17 конкурсов. Что вам это дало? 
— Не думаю, что много. Конкурсов, в которых я участвовал, было намного больше. Мне они постепенно стали приносить только неприятные ощущения. Трудно играть на оценку. Для успешного преодоления конкурсных испытаний чаще всего нужен специфический психотип и академически направленное музыкальное мышление. 
И это невозможно сознательно имитировать. 

— А если изменить условия, сделать свободную программу? 
— Конкурсов со свободной программой стало довольно много. Но мне не кажется, что эта свобода используется для того, чтобы исполнять нестандартный репертуар. В рамках конкурса желательно, чтобы удельный вес приходился на традиционный репертуар, иначе будет трудно выявить уровень исполнителя, будет ощущение, что он «прячется» за незнакомой и чаще всего не представляющей больших стилистических задач музыкой. 

— А как бы составили идеальную конкурсную программу вы? 
— Мне кажется, что механизм создания конкурсных программ вполне отлажен и не требует корректировки. Я бы убрал Баха. Его на конкурсах обычно играют чрезвычайно нестильно, поэтому такие исполнения для галочки ничего не говорят о пианистах. Заменил бы его на Скарлатти. 

— А кто вам нравится из баховских исполнителей? 
— Мне более других нравятся Гульд, Ванда Ландовска, Леонхардт. Есть еще много прекрасных исполнителей Баха — Э. Фишер, Фейнберг, Шифф… 

— А почему? 
— Леонхардт был большой исследователь Баха, играл на аутентичных инструментах и ставил перед собой задачу играть исторически достоверно. Тем не менее в его игре нет никакой музейности, все очень выпукло и ярко. Ландовска играла на специально сконструированном клавесине, который обладал не снившимся аутентичным инструментам возможностями. Ее игра всегда звучит очень празднично и приподнято. И в своем роде очень романтично! Гульд был далек от мысли играть Баха «правильно». Он подавал Баха как абстрактную музыку, испытывая и заставляя испытывать нас «полифонический восторг». 

— Что вы думаете о современном состоянии концертной жизни? Ходит ли публика на концерты пианистов? 
— Ну, у нас по-разному, смотря на кого. Вот в Америке, где я в прошлом году сыграл 40 концертов с оркестром за 2 месяца, залы до трех тысяч мест были всегда заполнены. И это не потому, что меня там знают, просто там отлаженная система рекламы и распространения приглашений. Если концерт запланирован, то зал будет наполнен. 
Что касается состояния классической музыки... Я думаю, что это явление уже состоялось, пришло к своему логическому завершению и постепенно будет уходить в историю. Человечество сейчас меньше уделяет внимания искусству и культуре, будущее за наукой, высокими технологиями и изобретательством. Другое дело, что пока существуют носители этой культуры, она будет жить, так же как язык жив, пока живы его носители. Не нужно пытаться ее модернизировать, пусть она остается музеем, но не пыльным, а интерактивным, живым музеем. Я не приветствую эксцентричность в классическом исполнительстве. Пусть этот котел — многочисленных музыкантов — варится по-прежнему. Пока что европейская классическая музыка еще не воспринимается как григорианский хорал. 

nstar-spb.ru