Дирижёрский конкурс как зеркало профессии

Интервью Александра Скульского

С 22 по 28 ноября в московском Доме композиторов прошёл второй Всероссийский конкурс по специальности «оперно-симфоническое дирижирование». Его участниками стали 20 музыкантов из Москвы, Санкт-Петербурга, Нижнего Новгорода, Балашихи, Саранска, Екатеринбурга, Грозного, Тамбова, Якутска, Казани и Козьмодемьянска.

Жюри состояло из 11 человек. В него вошли: Юрий Симонов (председатель), Валерий Ворона, Михаил Гантварг, Александр Дмитриев, Томас Зандерлинг, Юрий Кочнев, Анатолий Левин, Сергей Ролдугин, Евгений Самойлов, Александр Скульский, Владимир Стачинский.

В выступлениях конкурсантов принял участие Академический симфонический оркестр Московской филармонии.

В финал конкурса прошли четверо конкурсантов. Места между ними распределились следующим образом. Первая премия не досталась никому. Вторую получил москвич Валентин Урюпин. Третье место разделили Алексей Рубин (Санкт-Петербург) и Тимур Зангиев(Москва). Нижегородец Александр Андрианов занял четвёртое место и получил диплом конкурса. Награждение лауреатов и заключительный концерт прошли 29 ноября в концертном зале имени Чайковского.

В адрес участников и членов жюри приветственные письма прислали Эри Клас и Саулюс Сондецкис, которые участвовали в работе жюри первого аналогичного конкурса в 2011 году, но на этот раз не смогли приехать.

Обо всех перипетиях этого дирижёрского соревнования, а также о проблемах высшего музыкального образования, которые выявил конкурс, в интервью порталу Belcanto.ru рассказывает член жюри, художественный руководитель и главный дирижёр Академического симфонического оркестра Нижегородской филармонии имени М. Л. Ростроповича, народный артист России Александр Скульский.

— Александр Михайлович, каково ваше впечатление о творческом уровне конкурсантов? Был ли их состав однородным по силам или лауреаты резко отличались от всех остальных участников, не вошедших в финал? Все ли они уже действующие дирижёры или среди них было много студентов?

— Как вообще приходят музыканты в дирижёрскую профессию? По-разному. Кто-то специально обучается оперно-симфоническому дирижированию в музыкальных вузах. Это стандартный, но нелегкий и не всем доступный путь. А есть такие, кто соблазнился примером наших знаменитостей — скрипачей, виолончелистов, пианистов или исполнителей других специальностей, которые стали дирижёрами не сразу, а со временем. Анекдот, но многие из этих знаменитостей говорят: «Я не думал, что дирижировать — это так просто». И поскольку музыкальная молодёжь это слышит, то находится немало желающих стать дирижёрами вот таким путём, с побочной тропинки.

Иногда дирижёрами становятся в силу каких-то непредвиденных обстоятельств. Вот Тосканини стал им неожиданно для самого себя. Произошло это потому, что якобы заболел дирижёр, шла «Аида», надо было спасать спектакль, а Тосканини знал его хорошо. Он сделал один шаг с виолончельного места к пульту дирижёра — и так родился величайший дирижёр мира. Вот и у нас сейчас есть коллективы, где главные дирижёры бывают наездами, а кто-то из музыкантов оркестра интересуется этой деятельностью, иногда встаёт за пульт вместо отсутствующего руководителя и потом хочет получить признание своего дирижёрского статуса.

Все эти категории дирижёров могли приехать на конкурс. Чтобы стать участником, нужно было лишь прислать видеозапись своего дирижёрского выступления. И таких записей в жюри конкурса поступило 71. На отбор участников из 11 членов жюри в Москву смогли приехать семеро. Я был в их числе. Но те четверо членов жюри, которые в отборе не участвовали, потом, уже во время конкурса, признавали, что мы выбрали лучших. Надо сказать, что оргкомитет и председатель жюри Юрий Симонов отнеслись к своей работе как на отборочном, так и на всех остальных турах в высшей степени добросовестно, внимательно, без какой бы то ни было спешки, суеты, бюрократизма. Записи были разосланы членам жюри на персональные компьютеры, так что все мы имели возможность просмотреть их заблаговременно, и Симонов даже очень просил об этом — не дай бог пропустить какого-нибудь талантливого человека. Сам он просмотрел присланные записи по 6–7 раз.

— Каторжная работа, наверное?

— Дело не в том, что она каторжная, ведь для него она была в радость. Он ищет таланты. И его работу можно назвать беспрецедентной по тому, с какой ответственностью он подошёл к ней. Таких примеров я, пожалуй, больше не знаю.

Уже при прослушивании этих записей на отборочном туре сразу обозначилась первая проблема. У тех, кто работает в профессиональных коллективах, была возможность выбрать лучшую запись и даже перезаписать своё выступление, а может, ещё и сделать монтаж. А кто-то такой возможности не имел, и тогда он присылал на конкурс то, что удалось записать совершенно случайно. К примеру, было немало записей исполнения дирижёрами-студентами музыки их композиторов-одноклассников. То есть в одной и той же консерватории молодой композитор оканчивает курс каким-то своим произведением, родной вуз организует исполнение этого сочинения, как правило, силами студентов. А одноклассник композитора дирижирует этим исполнением и потом присылает запись на конкурс. Что поделаешь — что есть, то есть. Тут не может быть никаких упрёков.

На этот раз не было записей, сделанных в консерваторских классах, как на первом конкурсе, когда в кадре два рояля, за роялями — концертмейстеры, которые играют симфонию по клавиру, а студент дирижирует пианистами. Все присланные записи представляли живые выступления конкурсантов с оркестром.

Были и забавные случаи. Вот идёт отрывок из музыкального спектакля, например, из балета. Запись показывает сцену, на которой разворачивается балетное действие, в яме при этом какой-то оркестр и какой-то дирижёр, которого в темноте едва видно. Но участник конкурса пишет в сопроводительном письме, что этот дирижёр — он.

Так что люди, имеющие право принять участие в конкурсе, не имеют равных возможностей, чтобы хотя бы зафиксировать свои достижения на плёнке. Именно поэтому Симонов по многу раз пересматривал все записи. Собравшись в Москве, мы потратили на это три дня, хотя предварительно все эти записи мы уже видели. Конечно, мы внимательно изучали досье каждого участника — сведения о вузах, в которых он учился, его педагогах, возможно, дополнительных мастер-классах. Так из 71 человека были отобраны 20. Как видите, выбрать этих счастливцев было непросто.

— Победитель конкурса Валентин Урюпин, можно сказать, действующий кларнетист. Много ли было участников, которые занимаются дирижированием параллельно с занятиями на своём инструменте?

— Много. Давайте мы тогда, кстати, поговорим на тему, кто вообще в нашей стране может стать дирижёром. Это на самом деле вопрос вопросов, потому что он связан с реформой системы образования, которая проходит в стране. Никто не говорит, что эта реформа — разрушительна, губительна и вредоносна…

— Почему же? Говорят.

— Ну, я бы так не сказал. Я нахожу в ней определённые плюсы. Я вижу, что высшее образование стало дифференцированным. Раньше диплом о высшем образовании давал выпускникам равные права, хотя выдавался людям с очень разными результатами и перспективами. Таким образом, возникали предпосылки для необоснованных притязаний и беспочвенных запросов. А сейчас появились уровни, которых раньше не было, — бакалавриат, магистратура, специалитет, ассистентура, аспирантура. По-моему, это положительная сторона реформы.

Но есть и отрицательная. В нашей музыкальной профессии это, в первую очередь, разрушение выстроенной ранее системы подготовки талантливых детей от школы до вуза. Я имею в виду, конечно, специальные школы для одарённых детей, после которых они сразу поступали в консерватории. Эта система была абсолютно разрушена в результате реформы в угоду формальному равенству. У нас в жюри конкурса было два ректора — Михаил Гантварг, бывший ректор Санкт-Петербургской консерватории, и Валерий Ворона, ректор Ипполитовского института, которые бились за сохранение школ при своих вузах, но безуспешно. Это первый вредоносный фактор для музыки. Второй фактор касается непосредственно дирижёрской профессии. Дело в том, что бесценное достижение советской образовательной системы, благодаря которому можно было получать второе высшее, а то и третье высшее образование бесплатно, теперь исчезло. Но ведь есть профессии, которые требуют повышенных знаний, опыта профессионального и человеческого.

— Дирижёр вообще профессия второй половины жизни, как известно.

— Конечно! Дирижёрская, режиссёрская, композиторская относятся к таким профессиям, и раньше их в основном получали люди, уже имеющие первое образование. Я, окончив одну консерваторию, пошёл в другую и ни копейки не платил за обучение, разве что за проезд из Нижнего Новгорода (тогда — Горького) в Санкт-Петербург. И это было бесценным преимуществом. Что происходит сейчас? В дирижёрскую профессию потянулись недоучки. Вот он имеет право на одно бесплатное образование. Он окончил музыкальное училище, а там нет и не может быть специальности «оперно-симфоническое дирижирование». Значит, он либо баянист, либо пианист, либо теоретик… Он приходит в консерваторию и говорит: я хочу стать дирижёром. И у него есть такое право. В результате в абитуриентах мы видим не подготовленность к началу профессии, а лишь задатки к её получению. Впоследствии эти задатки то ли проявятся, то ли нет… Ошиблась комиссия, принимая его, или не ошиблась… Тут столько возникает сложностей, столько проблем! И дело не только в надломленных судьбах этих недоучек, обманутых, не состоявшихся, а ещё и в том, какой станет наша профессия, если в неё будут приходить совершенно не подготовленные музыканты. В общем, вся система отбора стала сейчас ущербной.

— Если я вас правильно поняла, всё то, о чём вы сейчас говорили, уже сказалось на уровне участников конкурса дирижёров?

— Безусловно. Смешно, но мы, члены жюри, дважды в день шли из отеля «Мариотт» в Вознесенском переулке в здание Дома композиторов мимо министерства образования, на которое мы смотрели…

— …с немым укором, вероятно?

— … и всё время говорили: ну что же вы делаете! Правда, затем мы шли мимо памятника Ростроповичу, и тут нам становилось немножко легче. Так что об уровне участников и подготовленности можно сказать только одно: все очень разные. Они разные не только по талантам, а по тому, из каких разных мест они стекаются на конкурс, с каких разных стартовых позиций они начинают свою карьеру.

— В число лауреатов попали, видимо, те, у кого стартовые условия были наиболее благоприятными: то есть кто уже работает в театрах, в оркестрах?

— В общем, да, можно сказать и так. У всех четверых есть дирижёрская работа.

— Был ли Валентин Урюпин явным лидером на всех турах или борьба шла на равных и жюри было в замешательстве в определении победителя?

— Замешательства не было ни разу. И на вопрос, являлся ли Урюпин явным лидером, я твёрдо отвечу: нет. Ведь первый вопрос, который задаёт себе, друг другу и своей совести жюри, есть или нет на конкурсе первая премия? И члены жюри единогласно сказали: первой премии нет. Урюпин стал победителем, но на разных этапах конкурса он проявлял себя по-разному и был не всегда лучше других, иногда некоторые стороны выступлений ему не давались. По баллам он стал лидером на четвёртом туре, но не был им ни на первом, ни на втором. Да и третий тур был спорным, но этот спор всё-таки решился в его пользу.

— Видимо, его опыт выступлений с большими оркестрами сыграл свою роль на последнем туре?

— Я бы сказал о другом. Дирижёрской работы в дни конкурса было у него даже слишком много. Урюпин буквально перебегал из одного московского зала в другой, чтобы везде успеть выполнить свои обязательства и еще продирижировать на конкурсе. Он даже прилетел на конкурс из другого города после спектакля «Мадам Баттерфляй». Конечно, опера требовала от него абстрагироваться от конкурсной программы и полностью погрузиться в работу над ней. После этой сложной партитуры он вернулся на конкурс, но она, я думаю, продолжала звучать у него в голове, когда перед его глазами уже лежали ноты конкурсной программы. И отказаться он не мог, тогда спектакль был бы сорван. А ведь чувство ответственности у дирижёра иное — он отвечает не за одного себя, а за большой коллектив. И это понимают каждый дирижёр и, конечно, каждый из членов жюри.

— Что вы скажете о Тимуре Зангиеве? Находите ли вы его выступление на конкурсе успешным? Ведь он уже заслуженный артист республики Алания — Северная Осетия.

— Он начал дирижировать очень рано, в 7 лет, ещё школьником. Это было в Казахстане, где он родился. Там он получил начальные навыки дирижирования. Конечно, его там хвалили и даже превозносили, он наслаждался успехом и славой. Кроме того, он учился ещё и на скрипке. Но сегодня требования к нему предъявляются как к взрослому человеку, а требования эти очень серьёзные. Да и конкуренция в нашей профессии, как показывает конкурс, высока.

— Четвёртый участник финала — Алексей Рубин, ассистент Юрия Симонова, представляющий при этом Санкт-Петербург.

— Да, ведь Юрий Симонов — профессор Санкт-Петербургской консерватории, а Алексей — его воспитанник. Юрий Симонов и сам ленинградец по образованию, окончил там школу-десятилетку и консерваторию. Он получил шестую премию на Всесоюзном конкурсе, а затем сразу первую в Риме. Был обласкан Мравинским, который собирался передать ему свой оркестр, что известно из его дневников. Мы с Симоновым одноклассники, оба учились у Николая Семёновича Рабиновича с разницей в один год. Однажды Фурцева вызвала его в Москву и предложила должность главного дирижёра Большого театра, это было в то время, когда там работали Хайкин, Жюрайтис, Димитриади и Мансуров. Так Симонов стал москвичом, но наездами он преподаёт в Санкт-Петербурге.

— Разве ваш ученик, Александр Андрианов, тоже работает?

— Он совмещает работу валторнистом в оркестре Нижегородского оперного театра и дирижёрскую работу в этом же театре. У него два спектакля, которые он ведёт, — «Моя прекрасная леди» и балет «Бахчисарайский фонтан». И спасибо театру за это! Должность дирижёра он, правда, пока не занимает.

— Помогали ли вы ему готовиться к конкурсу или он занимался самостоятельно?

— Уроки в консерватории у нас каждую неделю. Сверх этого я занимался с ним один или два раза. Бывает, что на время подготовки к конкурсу педагог своего ученика чуть ли не к себе домой вселяет и гоняет его в хвост и в гриву, но я ограничился учебным временем.

— С нижегородским оркестром вы его выпускали на сцену?

— Нет.

— Значит, никаких преференций своему ученику вы не предоставили?

— Нет. Я против искусственного натаскивания.

— Из восьми участников третьего тура четверо — из Санкт-Петербурга, двое — из Москвы, один — из Нижнего Новгорода. И ещё один участник — Сергей Симаков — из Козьмодемьянска. Как пробиваются в лидеры молодые люди из маленьких городов?

— Это всего лишь место его регистрации по паспорту, не более того. Он учился и стажировался в нескольких немецких городах, у него самоощущение носителя немецкой дирижёрской культуры. Но самоощущение ещё ничего не говорит о подлинном носительстве какой бы то ни было культуры.

Кстати, у нас в жюри был самый настоящий носитель немецкой дирижёрской культуры…

— … Сын Курта Зандерлинга. Интересно, что в списке членов жюри его назвали Томас Куртович.

— Ой, это вообще смех! Мы все обалдели! Так написали из-за того, что он родился в России. Но мы, конечно, обращались к нему просто «Томик».

— Давайте теперь поговорим о программе конкурса, это очень интересно. На первом туре обязательным было исполнение на выбор одного сочинения — Моцарта, Бетховена, Вебера, Шуберта, но в то же время и Берлиоза, Вагнера, Брамса… Какую цель преследовали составители программы для первого тура? Что преимущественно выбирали конкурсанты?

— На первом туре в отличие от других этапов конкурса у каждого участника была возможность выбрать то, что получается у него лучше всего, в чём он себя чувствует наиболее уверенно, где может раскрыть себя наиболее ярко. А для этого, безусловно, была отобрана классика.

Бетховен не прошёл ни у одного участника — он слишком труден для молодых. «Моцартов» было шесть, и хорошо если двое участников из шести справились с этим — и то я не уверен. Вроде бы произведения всем известны, но ведь с дирижёрской-то точки зрения знание этих произведений предполагает глубокое понимание и овладение стилем каждого композитора-классика. Были исполнения и Брамса, и Берлиоза, и Вагнера. Последний, кстати, давался участникам легче других, ведь Вагнер требует яркой, мощной эмоциональности. Понятно, что для молодого человека яркая эмоциональность — это сущностная черта, ему легко раскрыться в эмоциональном высказывании. Бетховен же — это совсем другое. Он требует продуманной симфонической конструкции, масштабной симфонической драматургии. Надо оркестр сделать «бетховенским», то есть мощным, контрастным, стильным, чтобы он звучал без расхлябанности, не чрезмерно, без романтической горячности, а, скорее, философски.

— Оркестр помогал конкурсантам?

— О, вы знаете, оркестр — это один из главных героев конкурса, который заслуживает самых громких слов! Роль его невозможно переоценить. Симонов взял в свои руки подготовку оркестра к конкурсу, и они выучили огромный список заявленных произведений. Музыканты оркестра были настроены психологически очень дружелюбно, не проявляли ни малейшего высокомерия, никакого снисходительного панибратства, не позволяли себе подначек, противодействия, что вообще-то довольно часто можно встретить в оркестре. Оркестр был терпелив и высокопрофессионален и в часы репетиций, и во время выступлений: зная программу превосходно, в случае мелких промашек участников он был для них поддержкой и опорой.

— Идём дальше. Второй тур — Чайковский, Римский-Корсаков, Рахманинов. В чём заключались трудности для молодых дирижёров на этом этапе? Какие выводы о современной музыкальной молодёжи вы делали для себя, слушая, как они дирижируют русской музыкой?

— Всякая музыка представляет трудности для дирижёра. Конечно, русская музыка ставит свои, особые задачи, предъявляет иные требования. Сейчас отношение к русской музыке стало у большинства исполнителей более уравновешенным, более европеизированным, и я бы даже сказал, менее личностным — это совершенно точно. События симфоний они воспринимают как бы на дистанции, отстранённо, а ведь русская музыка интересна именно накалом личного чувства каждого композитора. И если удаётся передать эту особенность русской музыки с той же степенью интенсивности, с какой её проживал сам композитор, то это и есть успех. Но сегодня можно наблюдать, как в исполнительстве нарастает более умозрительное, более объективное отношение к русской музыке. В этом, я думаю, отражается выбор, перед которым стоят все наши соотечественники: «скифы» ли мы или же члены «восьмёрки»? Ведь «железного занавеса» больше нет, границы открылись — вот и молодые музыканты пытаются идентифицировать себя с европейцами.

— На третьем туре музыка европейского романтизма и произведения композиторов ХХ века исполнялись комплектами, попарно: Барток и Вагнер, Шостакович и Рихард Штраус, Прокофьев и Брамс. Какой была идея в составлении этих комплектов? Чьи исполнения вам запомнились?

— Пары произведений были составлены по принципу контраста. Сочинения, входящие в каждую пару, приблизительно равны по протяжённости, но требуют решения принципиально разных дирижёрских задач. Лучше всех на этом туре был Рубин, который дирижировал «Концерт для оркестра» Бартока и увертюру к «Тангейзеру» Вагнера. Его выступление было очень ярким. Зангиев продирижировал 5-ю симфонию Шостаковича и «Дон Жуана» Штрауса. Понимаете, «Дон Жуана» он исполнил очень агрессивно, это было горячее исполнение, но агрессивно-горячее. Не осчастливил он своей страстью. Это был неудачный для него тур.

— Совпадает ли ваше впечатление от четвёртого тура с распределением призовых мест?

— Абсолютно совпадает. Тут не было никаких неожиданностей. Урюпин дирижировал 4-ю симфонию Брукнера и «Картинки с выставки», и это было очень здорово.

— А как прошла у молодых Четвёртая симфония Малера?

— Что тут скажешь… Не порадовали. Малер ведь сразу показывает всю «колоду», все твои карты оказываются открытыми. Слишком уж много у Малера красок и оттенков.

— Как протекали обсуждения участников в жюри? Имели ли место бурные дискуссии между вами?

— Это очень важный вопрос. Чтобы вы знали, наше жюри отличалось от жюри всех других конкурсов тем, что мы работали с подробным обсуждением каждого участника. Очень распространено мнение, что если идёт обсуждение, то оно непременно закончится перетаскиванием сторонников кого-то из участников в ту или иную группировку в жюри. Но такого между нами не было. Конкурсов сегодня великое множество и в мире, и у нас. В России больше сотни разных музыкальных состязаний. На многих из них для того чтобы показать свою объективность и непредвзятость, члены жюри часто ничего не обсуждают, и, возможно, это кого-то устраивает, хотя, по-моему, ценность такой работы жюри снижается. Тем более что дирижёрский конкурс у нас один. И на нём задача непредвзятого судейства, конечно, тоже стоит, но также не менее важной является задача выработки определённой позиции по поводу тенденций развития современной дирижёрской школы — и не только в симфоническом дирижировании, но и в оперном.

Исходя из этого, мы всё подробнейшим образом обсуждали. И тут Симонов проявил себя беспрецедентно. Ещё на первом конкурсе в 2011 году он разработал систему оценки каждого дирижёра по элементам профессии, в которой 60 позиций! Изначально предполагалось, что каждый член жюри сделает отметку в каждой из 60 строчек оценочной таблицы по каждому участнику. Но в итоге мы обошлись без таблицы, хотя всё равно каждого конкурсанта обсуждали именно по этим критериям. Я, кстати, эту таблицу показывал всем обучающимся дирижированию в Нижегородской консерватории. Когда они её видят, у них глаза расширяются. Они понимают, что наша профессия может быть разложена на элементы, и каждый элемент оценён. И все эти элементы должны быть у дирижёра на высоте.

— Как проходило обсуждение финалистов на четвертом туре?

— Первым был вопрос — есть или нет первая премия. И одиннадцать человек из одиннадцати сказали: нет. Первой премии не было, потому что её не было на предшествующих турах. Если бы появился явный лидер, как это произошло на первом конкурсе, то, скорее всего, он и оставался бы им до конца. А на этот раз картина конкурса была переменчивой: то один участник был в чём-то лучше, то другой.

Урюпин стал безусловным лидером среди четвёрки. Про исполнение им симфонии Брукнера один из членов жюри сказал: наконец, появилась атмосфера, понимание религиозного сверхсмысла этой музыки, тогда как другой исполнитель не смог этот сверхсмысл отыскать и передать. Вот так приблизительно шло обсуждение каждого номера. Или, к примеру, сравнивали исполнение «Картинок с выставки» у Зангиева и Урюпина. У Зангиева все «прогулки» были сыграны в одном темпе. Это неверно, потому что у каждой есть не просто свой темп, но и свой характер. Но ничего этого в исполнении Зангиева не было, а Урюпин это разнообразие сумел передать очень хорошо, что отметили все члены жюри.

— С чем молодому человеку легко и трудно справляться при исполнении музыки Шостаковича?

— Могу ответить сразу. Легче всего даётся музыка быстрая, энергичная, моторная, даже несмотря на то что там иногда бывают сложности в переменах размеров. Но задача художественная — передать в музыке Шостаковича напор, стремительность — даётся легче всего. Сложнее даётся лирика, потому что лирика у Шостаковича не прямая, а особая, может, слегка закрытая. Ещё сложнее для них — передать подтекст, событийный и исторический, который есть в большинстве сочинений композитора.

— Ну, а как ваш ученик Андрианов исполнил 9 симфонию — хорошо?

— Для первого раза — хорошо.

— А Рубин?

— Лучше, но на вторую премию его исполнение не потянуло.

— Александр Михайлович, по условиям конкурса участники должны были провести репетицию с оркестром на глазах у жюри. Там ведь, кажется, было две возможности: сначала — репетиция, потом — исполнение, или, наоборот, сначала — исполнение, а потом — своеобразная «работа над ошибками» с оркестром. Что было примечательного на репетициях?

— Итак, что скрыто за этим условием. Дирижёр — это не только концертирующий артист, но ещё и репетирующий руководитель. Это важнейшая сторона его профессии. И участник конкурса должен был показать, как он справляется именно с ней. Между прочим, не всякому это удаётся, а у некоторых это, напротив, сильная сторона. Представьте себе, если одно и то же произведение — увертюра к «Дон Жуану» Моцарта — шесть раз исполняется на первом туре. И вот когда выходит шестой участник, который уже пять раз слышал, как оркестр играет это произведение, то совершенно естественно будет с его стороны сказать: извините, я уже пять раз послушал, разрешите мне сразу внести коррективы, которые я нахожу важными, а после этого сыграем целиком. Это правильный подход, который свидетельствует о том, что человек отдаёт себе отчёт в своих действиях, что он адекватен. Было бы странно, если бы в данной ситуации он поступил противоположным образом.

— Когда вы наблюдали за репетиционным процессом, отмечали ли вы про себя, какие человеческие качества проявляют в общении с коллективом молодые дирижёры? Было ли это уважение или, может быть, страх, высокомерие, недовольство?

— Это был важнейший момент конкурса! Действительно, на репетиции проявлялись все качества, какие только возможны во взаимоотношениях дирижёра с оркестром. Первое, что бросилось в глаза, — заискивание. Играет оркестр какой-нибудь эпизод, конкурсант останавливает исполнение и говорит: «Ой, потрясающе играете. Замечательно! Только вот здесь давайте… так и так». Это было не один раз. И как только звучало: «Ой, потрясающе…» — в жюри уже все знали, что сейчас будет лесть.

Было и очень хорошее, серьёзное, вдумчивое понимание того, как вести себя с коллективом. Тут назову в первую очередь Рубина. Ясно, что если он в этом оркестре работает, то знает людей хорошо, прекрасно понимает свою дирижёрскую задачу и выходит её решать публично, наглядно и успешно.

Можно было наблюдать и стремление во что бы то ни стало настоять на своём. Вот вышел парень на первом туре исполнять Леонору № 3 и сразу заявил оркестру: вот, мол, сейчас мы начнём играть, но я вас прошу не так деликатно, не так… Если уж форте — так, пожалуйста, сделайте форте!.. Ну и они ему как врезали! У жюри — глаза из орбит, а он счастлив, ему нравится. Он думает, что чем больше агрессии, что если он ударит молотом не в одну тонну, а в пять, то он лучше передаст содержание музыки, что это и есть настоящий Бетховен. В общем, отлупил он эту «Леонору» так, что мало никому не показалось. Конечно, ни один из членов жюри одобрить этого не смог. К тому же он начал на оркестр топать. Там есть одно место в конце увертюры в темпе presto, где группы вступают по очереди очень быстро, в этот момент в музыке большая напряжённость, место трудное и для дирижёра, потому что оно может развалиться. Так-таки оно и развалилось у него. И тогда он начал топать — прямо застучал на оркестр каблуком. Причём трижды. Подменил дирижирование топаньем. Вероятно, в этот момент он ощущал себя властителем, вожаком, командиром, думал, что находится во главе событий. Но когда он топнул в третий раз, судьба его была решена, и он вылетел после первого же тура.

— Часто можно услышать, что дирижёр вообще не должен ничего говорить оркестру, а управлять им исключительно мануальным способом.

— Это прекраснодушная мечта, иллюзия, такого, конечно, не бывает. И тут вопрос ещё и в том, кто и что говорит. Бывает, хочется, чтобы дирижёр говорил и говорил, потому что такое скажет, что душа радуется, слушая его. Когда Ростропович репетировал и рассказывал свои истории, то все хотели слушать. Но это не универсальное правило. Что касается участников, то такого человека, который сказал бы оркестру что-нибудь выдающееся, не нашлось. Один говорил: «Чуть-чуть потише». Другой говорил: «Чуть-чуть погромче». А один сказал: «Давайте сыграем это так, как будто мы не здесь играем, в Доме композиторов, а в Большом зале консерватории». Ну, все улыбнулись…

— Простой вопрос: зачем люди участвуют в конкурсе дирижёров?

— Видимо, для них очень много заманчивого. Если подана 71 заявка, то, наверное, на что-то люди рассчитывают? Если ты лауреат, то тобой, по идее, должны заинтересоваться импресарио.

— А были импресарио на этом конкурсе?

— Таковым считал себя только один человек — Сергей Ролдугин. Он говорил: несмотря на то что сам я виолончелист, дирижёр, а в прошлом — оркестрант, я их рассматриваю как импресарио. Я буду их рекомендовать и продвигать. Всё-таки у него — Дом музыки, есть возможность оказывать поддержку талантам. Многие получили возможность просто приехать в Москву за счёт конкурса, сыграть с потрясающим оркестром. Думаю, для них это огромное счастье. Да и 240 тысяч рублей для молодого человека не шутка.

— Каков ваш прогноз — за четыре года до следующего конкурса сможет ли вырасти явный лидер?

— Да, четыре года — это достаточный срок. Дирижёры, конечно, вырастают медленно. Симонов сделал правильный шаг: если на первом конкурсе могли участвовать люди не старше 35 лет, то на этом — не старше 40. Это позволило попробовать себя большему количеству талантливых участников. Хотя победили всё равно молодые.

— Последний вопрос — про другого вашего ученика, Тимофея Гольберга, который победил на Всероссийском конкурсе по специальности «хоровое дирижирование». Получил ли он какие-нибудь предложения по работе?

— Он теперь мой ученик по оперно-симфоническому дирижированию. А как хоровик он окончил консерваторию у Сергея Смирнова, после чего поступил ко мне в аспирантуру на оперно-симфоническое. У меня он учится уже третий год. Конечно, подготовка дирижёров в Нижегородской консерватории сильно отличается от подготовки в Московской консерватории. Ведь у них есть оперная студия и профессиональный оркестр, это главное. Но мы стараемся своё дело делать на хорошем уровне. Надеюсь, что у Тимофея Гольберга появятся приглашения и ангажементы, как и у других ярких музыкантов. После конкурса прошло всего лишь несколько дней, и пока никаких предложений не было. Но будущее у него есть.

Беседовала Ольга Юсова
http://belcanto.ru