«Для меня каждый концерт — это уникальное событие». Интервью пианиста Владимира Хомякова в преддверии турне по городам России

Сезон 2015–2016 для пианиста Владимира Хомякова — это концерты на Родине впервые за последние пять лет. Архангельск, Москва, Казань, Уфа, Магнитогорск, Воронеж, Тольятти, Самара, Барнаул, Новосибирск, Томск, Челябинск — такая концертная география и много встреч с родными слушателями. Прозвучат великие фортепианные концерты Бетховена и Рахманинова, ярчайшая оригинальная сольная программа испанской, аргентинской и французской музыки, а в выступлении с Камерным оркестром Самарской государственной филармонии «Volga Philharmonic» Владимир Хомяков предстанет как дирижер.

В преддверии турне по городам России мы поговорили с Владимиром в Лос-Анджелесе.

Ярчайший исполнитель, и талантливый молодой педагог рассказал нам о пути становления артиста, о преодолении одиночества, о великих учителях и о единственной настоящей страсти его жизни.

— Вы из семьи музыкантов и логично предположить, что ваша профессия — это выбор ваших родителей, так ли это? Когда вы поняли, что музыка — это то, чему вы хотите посвятить свою жизнь?

— Да, разумеется, как и у большинства в таком юном возрасте — изначально это был выбор родителей, в том числе рояля как инструмента. С их подачи я рано пошел в спецшколу и начал серьезно заниматься. Я попал в класс прекрасного педагога и потрясающего энтузиаста своего дела — Людмилы Георгиевны Екимовой, которая заложила фундамент моей школы, техники, и, заодно, усидчивости и работоспособности — помню, когда я готовился к первому конкурсу, самый длинный урок у нас продолжался пять с половиной часов без перерыва.

Вскоре я стал стипендиатом программы «Новые Имена», которая очень меня поддерживала на протяжении всей юности. Это была отличная возможность часто концертировать, постоянно чувствовать себя в «обойме» талантливых детей, что безусловно очень стимулировало.

Но параллельно я учился и в обычной школе, имея неплохие успехи в точных науках, победы на олимпиадах и очень много увлечений и хобби, которые сменяли друг друга. И всё же рояль всегда был на первом месте.

Когда же я поехал на конкурс А. Рубинштейна — вот тогда, наверное, я окончательно понял, что именно музыка — то, чем бы я хотел заниматься всю жизнь.

Как-то Дмитрий Башкиров сказал, что сегодня профессионально заниматься музыкой нужно только в том случае, если ты понимаешь, что не можешь без этого существовать — и это абсолютно верно для меня, иначе бы я уже давно сменил профессию. Только если присутствует настоящая страсть — когда понимаешь, что не можешь жить без музыки, без выступлений — только тогда имеет смысл посвятить себя этому целиком.

— Помогают ли сейчас родители профессионально, подсказывают, дают советы, делают замечания?

— Ну конечно же, я регулярно созваниваюсь с родителями, они меня очень поддерживают во всех отношениях. Их критика всегда была для меня самой важной критикой в мире. После того, как я уехал в США, мы стали видеться гораздо реже, но они всегда рады слышать о моих успехах, переживают, стараются помочь советом в трудных ситуациях.

— Как вам далось решение уехать в США — так далеко от дома и родных, было ли чувство одиночества, тяжело ли было адаптироваться?

— Первый раз я оказался в Америке летом 2009 года, поехав на конкурс Jose Iturbi. Помню, я был поражен этой страной, невероятной природой Калифорнии — это действительно уникальное место. Тогда же я в первый раз увидел Тихий океан — организаторы сделали для нас экскурсию в Малибу — и это было одно из самых ярких впечатлений в то время. И хотя я тогда не знал, да и не мог знать, всех деталей и проблем адаптации, и жизни здесь, но я видел эту безумно красивую оболочку — и мне захотелось непременно сюда вернуться.

Так что в этом отношении решать мне ничего не пришлось — всё получилось как-то легко и само собой. Потом, разумеется, нахлынуло чувство одиночества — от него никуда не деться — и в первые годы я летал в Россию при первой возможности. Но понемногу я стал общаться с другими русскими студентами профессора Поллака, гораздо старше меня — и это было незаменимое общение, ведь они уже прошли тот путь, на который я только вступал.

Мои же старые друзья сейчас разбросаны по всему миру, и замечательно, что теперь существуют технологии, позволяющие практически неограниченно общаться с близкими. Не представляю, как мы раньше без этого обходились.

— Вы учились в Петербурге, Москве и уже несколько лет в США — расскажите немного о вашем обучении и педагогах, как происходило становление музыканта и творческой личности?

— В 2000 году я выиграл конкурс в Петербурге, и меня пригласили в музыкальное училище при консерватории. Моя мама тогда поехала со мной и несколько лет мне очень помогала, бросив работу и устоявшуюся жизнь в Челябинске. Сам переезд в Петербург и первый год были очень тяжелыми, было много переживаний и сомнений, в училище мне не понравилось.

Но со второго курса я попал в класс замечательного педагога Александра Михайловича Сандлера — он не преподавал в училище, но взял меня в виде исключения — и общение с этим прекрасным музыкантом в буквальном смысле открыло во мне второе дыхание. Именно этот человек научил меня основам правильного туше и звука, заставил слушать и интонировать. За что я ему безмерно благодарен. Затем я поступил в Консерваторию, также в класс Александра Михайловича.

Так получилось, что поступление в аспирантуру Московской консерватории в 2008 году было раньше Петербургской, в июне, и я решил попробовать — поступил и уехал в Москву.

Учеба у Юрия Мартынова была для меня очень ценна, он вывел мою игру на новый уровень, уделяя особое внимание недостающим артистическим и сценическим качествам. Также будучи прекрасным исполнителем на старинных и исторических инструментах, он научил меня стилистически грамотному исполнению Баха, Скарлатти, Моцарта, Бетховена.

Юрий Вячеславович — не только выдающийся пианист-виртуоз, но также невероятно внимательный и заботливый педагог. Многим его советам, в том числе жизненным, я следую по сей день.

С Дэниэлем Поллаком мы впервые познакомились десять лет назад в Германии на конкурсе Рубинштейна, и он предложил мне учиться у него в Калифорнии.

Это стало совершенно новым этапом — общение с пианистом-легендой «золотого поколения», человеком, который лично знал Горовица, Гилельса, Хейфеца, Микеланджели, учился в одном классе с Клайберном. Столько невероятных историй не услышишь больше ни от кого. И конечно уроки с ним это что-то потрясающее. Это даже сложно назвать уроками в привычном смысле. Это какая-то магия, ощущение прикосновения к чему-то очень сакральному. Особенно когда Поллак сам садится за рояль.

Мы стали очень близки за эти годы, я часто бываю в его доме в Беверли Хиллс, это уже далеко не просто отношения педагог-ученик, а скорее что-то очень теплое и родственное.

— Отличается ли методика преподавания в России и в США? Можно говорить о разных школах?

— Я бы не сказал, что по специальности методика преподавания очень сильно отличается. Скорее речь можно вести о личности конкретного педагога. Поллак, к примеру, сам частично относит себя к русской школе — ведь его педагогом в Джульярде была Розина Левина.

Несколько отличается сама структура образования. По сравнению с Россией, студенты уровня бакалавриата в США гораздо более загружены теоретической частью обучения: постоянные рефераты, огромные домашние задания, презентации и т. д.

Но мне в этом плане очень повезло: в Thornton School я сразу попал в престижную программу Artist Diploma — двухгодовой исполнительский курс, открытый только для четырех человек среди всех инструментов, и включающий исключительно индивидуальные уроки по специальности два раза в неделю. У меня была возможность практически неограниченно ездить, выступать, участвовать в конкурсах.

— О выступлениях хотелось бы поговорить подробнее. Как все начиналось, помните ли свой первый концерт, ощущения? С какими ощущениями сейчас выходите на сцену?

— Помню, это было в зале камерной и органной музыки Челябинской филармонии, мне было десять лет. Огромная ответственность и волнение. Ощущения и сейчас подобные же, просто накопился опыт, и наверное я стал «умнее» заниматься и готовиться.

— Вы как-то настраиваетесь, готовитесь к концерту? Есть ли какой-то особенный режим в день концерта?

— Да, так сложилось, что определенный режим выработался сам собой. Но главное, наверное — это сохранить душевное равновесие в течение этого дня и максимально абстрагироваться от всех проблем и раздражающих факторов. Крайне не люблю играть рано утром, что часто случается на конкурсах и прочих «прослушиваниях». Эмоциональный настрой и концентрация перед выходом на сцену также для меня крайне важны. Я пытаюсь полностью сфокусироваться на музыке и свести к минимуму любое общение, в том числе с прессой — это, может быть, не всегда правильно.

— Не превращается ли в рутину исполнение одних и тех же произведений во время гастролей или конкурсов, когда уже все давно отработано и идет на автомате?

-Играть «на автомате» я совершенно не умею, у меня это никогда не получалось. И я даже по-хорошему завидую тем моим коллегам, которые могут выступать на таком музыкальном автопилоте — по-моему, это проще и отнимает гораздо меньше энергии и эмоциональных сил.

Для меня же абсолютно каждый отдельно взятый концерт — уникальное событие, каждый раз на сцене творческий процесс начинается с чистого листа. Да, конечно, иногда все выходит совершенно не так, как запланировал — причем это может быть как хорошо, так и плохо. Но в этом же и прелесть нашей профессии, и конкретно концертного выступления — в его непредсказуемости, сиюминутности. Именно за этим мы приходим в концертный зал, именно этим ценны «живые» концертные записи.

— На сцене за роялем — можно ли быть полностью погруженным в свое дело и одновременно чувствовать зал? И если да, то не отвлекает ли это артиста от его процесса творения на сцене, которое, как полет и озарение — знакомо вам такое состояние?

— Физические состояния на сцене могут быть различными — зависит от многих факторов: настроения, самочувствия, обстановки, в конце концов от исполняемой программы.

Но практически любое выступление требует от меня запредельной концентрации.

Психологическое же состояние на сцене — для меня самого большой вопрос из области самопознания, на который я до сих пор не нашел ответ. Мне кажется, что это нельзя назвать нормальным человеческим состоянием. Скорее это переход в некий пограничный мир — между реальностью, внутренним миром, звучащей музыкой и своим воображением, фантазией, творимыми образами. И во всем этом очень важно сохранить правильный баланс, прежде всего между ощущением реального и желаемого. Поэтому важно полностью абстрагироваться, предельно сосредоточиться и погрузиться в себя. Это не всегда получается по разным причинам, обычно просто физиологическим. Зал конечно чувствуешь всегда, волей-неволей, и очень приятно когда слушателей удается увлечь, и они следуют за твоей музыкой.

— Вы выступали в самых разных концертных залах по всему миру, что-то можете сказать о слушателях, об отношении к концертам классической музыки в разных странах?

— Публика и отношение хорошее везде, где мне доводилось играть. Российские слушатели, безусловно, одни из самых образованных в мире. Всегда приятно, когда люди слышали и знают исполняемые произведения, но это накладывает и дополнительную ответственность, необходимость быть чуть более консервативным в своих сценических решениях. Публика в США гораздо более открытая, демократичная — но там не стоит перегружать программу продолжительными философскими сочинениями — обязательный элемент шоу, а иногда и некой импровизации на сцене, там очень востребован и всегда приветствуется.

Также географически, конечно, несколько различаются предпочтения в традиционном, в нашем понимании, репертуаре. Например, за океаном не очень воспринимают позднего Скрябина, хотя обожают Прокофьева.

Иногда отличается также и сам формат выступлений — так, к примеру, в США и Канаде, кроме привычных концертов в больших залах, очень развита традиция салонных концертов — их там играет абсолютно каждый концертирующий артист. Традиция эта не нова, и, как и в 19 веке, привлекательность таким концертам придает возможность для зрителей ощутить себя рядом с артистом, пообщаться с ним в более неформальной обстановке, услышать личные комментарии музыканта к каждому исполняемому произведению — часто такие выступления превращаются в некие лекции-концерты.

— Работа с оркестрами, сольные концерты, камерные выступления — есть ли предпочтения?

— Энергия оркестра — это всегда что-то особенное, завораживающее! Я очень люблю играть с оркестрами, возможно даже больше чем соло. Может быть потому, что в молодости мне вообще не выпадал такой шанс — в полуфинале конкурса Рубинштейна я играл с оркестром первый раз. Огромный зал дрезденской Земпер-оперы, полный аншлаг, тридцать человек в жюри и сто человек на сцене! И эта длинная оркестровая интродукция 3-го концерта Бетховена — сколько всего пронеслось в моей голове за эти несколько минут! То выступление в октябре 2005 года я буду помнить всю жизнь.

Когда выпадает шанс, я с радостью выступаю с Хьюстонским симфоническим оркестром — одним из лучших в США. Я близко познакомился с этим знаменитым коллективом на конкурсе Ima Hogg летом 2013 года — в тот год оркестр отмечал свое столетие. У них отличная организация, очень сильный интернациональный состав, прекрасные залы.

Кстати, что очень «бросается в уши» в американских оркестрах — это потрясающий уровень исполнителей на медных духовых, пожалуй лучший в мире.

Что касается камерной музыки — конечно, я считаю — это неотъемлемая часть исполнительства. Я работаю со многими замечательными партнерами — инструменталистами и вокалистами.

— А как вы выбираете репертуар и строите программы, что важно для вас при выборе того или иного произведения для концерта? И есть ли музыка, которую вы бы не стали исполнять?

— Я все-таки убежден, что надо играть только ту музыку, которая находит отклик в сердце в определенный момент жизни, а не искусственно адаптировать под себя чуждые сочинения. Кстати, на этой почве у нас часто возникали разногласия с профессором Поллаком, который, просматривая мой репертуар с вершины своего опыта, хотел бы сделать его более сбалансированным — например, добавить больше произведений американских авторов — его любимого Барбера — и другие современные сочинения.

Когда выстраиваю программу концерта — прежде всего думаю о том, насколько интересно, как мне кажется, это было бы слушателю, даже не знакомому с исполняемой музыкой.

Кого бы не стал исполнять? Я стараюсь не исполнять ту музыку, которая является для меня лично неким набором нот, лишенным смысла, мелодики, структуры. К сожалению, это часто случается с современными опусами.

Но есть и несколько великих авторов, для которых я наверное пока не «созрел». Причем иногда получается очень странно — так я очень люблю Шумана, но совершенно не могу найти общий язык с сольным Брамсом и крайне мало его играю, в основном камерную музыку. Хотя, казалось бы, эти два композитора максимально близки по стилю и философии.

Также я редко исполняю Дебюсси, и в то же время целиком и полностью обожаю Равеля — его экспрессия, колористика и образная сфера мне гораздо ближе.

— В сольной программе с которой вы будете выступать в России присутствует и современная музыка…

— Я с нетерпением жду встречи с российскими слушателями. Из-за учебы, конкурсов и концертов за рубежом, я не играл в России больше пяти лет и очень соскучился по той теплой и увлеченной атмосфере, которая царит здесь на каждом выступлении. И я очень признателен моему агентству за эти туры.

По поводу программы — сегодня назвать «современной» музыку начала 20 века можно с большой натяжкой. Хотя два из трех аргентинских танцев Хинастеры уже написаны в битональной технике, так любимой Прокофьевым и широко используемой композиторами уже нашего времени. В моих «Танцах огня» собрана исключительно характерная, во многом изобразительная музыка — все пьесы имеют название. Также я намеренно избегал исполнения целиком масштабных тематических циклов Гранадоса или Альбениса в первом отделении программы, стараясь максимально показать российским слушателям разнообразие эпох, образов и композиторских стилей. Можно сказать, что это моя подборка самых ярких, показательных пьес из испанской и латиноамериканской музыки для рояля.

— Но в вашей испанской программе во втором отделении — произведения Равеля?

— Равель, пожалуй, самый «испанский» из всех французских композиторов. Что и неудивительно — он же родился на границе с Испанией, его мать была из баскского рода. Он постоянно обращался к испанской теме, испанскому фольклору, испанскому духу и колориту. Вспомните хотя бы «Болеро», «Испанскую рапсодию», оперу «Испанский час», скрипичную «Цыганку», «Павану» и многие другие его произведения. «Альборада» — это, в определенной мере, поворотный момент в моей программе, одно из его самых известных «испанских» фортепианных сочинений, в то же время подготавливающее нас к устрашающей мистике «Ночного Гаспара». Но даже в «Скарбо» мы отчетливо слышим элементы испанских ритмов и типичные гармонические последовательности.

— На многих афишах вашего турне мы видим упоминание марки «Стейнвей». Рояли каких производителей вы предпочитаете, насколько важно для вас состояние инструмента?

— Мне кажется, мое поколение — последняя «непривередливая» когорта пианистов. Мы выросли, занимаясь на таких «дровах», которые многие современные студенты уже не застали. Мое столетнее пианино в Петербурге вообще не держало строй, не говоря уже об отсутствующих, через одну, струнах — настроечный ключ всегда лежал рядом. Но это была отличная школа — после таких занятий, после того, как научишься извлекать правильный звук буквально из мебели, любой рояль на сцене казался шедевром, на котором все неожиданно начинало получаться.

Наверное, по этой причине я обычно рад каждому роялю, который мне достается в концертных залах, ну кроме особо запущенных случаев. Что касается Стейнвея — конечно же это эталон, на котором играть одно удовольствие. Разумеется, в Америке — 99% это нью-йоркские рояли. В целом они отличаются от немецких более матовым, камерным звуком, легкой клавиатурой и чуть большей градацией в piano. Они прекрасно подходят для камерной музыки или, например, джаза. Но в них, как правило, нет той обертоновой мощи в басах, ясности и прозрачности среднего регистра и верхов, за которые мы все так любим Гамбург. Плюс я люблю инструменты с более тяжелой клавиатурой, то чувство, когда прилагаемые усилия встречают адекватное «сопротивление материала». В этом Гамбург конечно более предпочтителен. Правда мне попадались очень интересные нью-йоркские экземпляры последних лет — что-то в них определенно поменялось в предпочтительную для меня сторону.

— Процесс постижения профессии для пианиста — это путь длиною в жизнь, не так ли? И все же, когда уже окончены все возможные учебные заведения, как меняется ваше исполнительство, что влияет на эти изменения?

— Я бы сказал, что в момент «когда все окончено» — все только начинается. Наконец появляется время и возможность для самопознания и личностного роста. Ну и багаж эмоций и переживаний только начинает формироваться к 30–35 годам. По себе могу сказать, что исполнение становится гораздо более осмысленным, обнаженная экспрессия и бешеный темперамент юности наполняются и уравновешиваются рациональным зерном, продуманностью, может даже определенной мудростью. Я бы назвал этот процесс развития бесконечным, ну или, как Вы выразились, длиною в жизнь.

— Можно ли сказать, что кто-то из музыкантов, в том числе и современных, очень сильно повлиял на ваше становление как пианиста?

— В первую очередь — Эмиль Гилельс. Пожалуй, только его записи вызывают у меня стопроцентный «резонанс», то чувство, когда слушаешь и понимаешь, что если бы мог — сыграл бы именно так, до каждой интонации, до каждого нюанса. Причем так в каждом исполняемом им произведении. Можно сказать, что он — мой главный ориентир.

А так — сейчас огромное количество прекрасных пианистов, у очень многих есть чему поучиться. Очень люблю записи Березовского, молодого Погорелича, Плетнева, Софроницкого, Аргерих, Соколова, кое-что из Перайи, всего Горовица само собой, и многих других замечательных музыкантов. Когда выпадает шанс, я с удовольствием хожу на концерты и слушаю записи неизвестных мне коллег — и очень часто это становится для меня открытием нового имени.

— Только ли академическая музыка, слушаете ли вы другую музыку и привлекают ли вас другие направления и жанры?

— Ну, к примеру, в подростковом возрасте, как и многие мои коллеги, я «сходил с ума» от рок музыки. Когда я изучал английский язык в младших классах школы, один близкий друг нашей семьи, исключительно в образовательных целях, принес мне несколько кассет с песнями The Beatles. Тогда я просто переводил и учил наизусть тексты их песен — думаю это и стало отправной точкой. С поступлением в консерваторию это увлечение постепенно сошло на нет. Но по-прежнему, когда я слышу что-то из ранее любимых композиций — я всегда прибавляю звук.

Вообще, я легко воспринимаю любую качественную музыку — джаз, блюз, соул, латино, американское ретро 30-40х — но обычно в прикладных целях, например когда что-то просто звучит фоном, когда я еду куда-то и листаю радиостанции.

Целенаправленно же, ничего, кроме академической музыки, я сейчас не слушаю.

— Все-таки, каким вы видите свое будущее — исполнитель-пианист, дирижер, педагог?

— Я считаю большой удачей то, что у меня есть возможность активно концертировать. Ведь концертирующие исполнители — это лишь самая вершина огромного айсберга, состоящего из выпускников школ и консерваторий по всему миру. И большинство из них находят себя в педагогике.

Я очень люблю преподавать — наверное это передалось мне от мамы, педагога с огромным опытом.

И, конечно, для меня огромная честь быть ассистентом Дэниэля Поллака — доверие, оказанное мэтром такого масштаба, невозможно переоценить. Большинство его студентов — очень способные и заинтересованные музыканты, я с удовольствием учу его класс. Разумеется, я стараюсь играть и заниматься как можно больше, но еженедельно значительную часть времени и, конечно, энергии занимают ученики. У меня есть несколько очень талантливых ребят, которые уже стали лауреатами национальных и международных конкурсов в США.

Ну, а насчет дирижирования — здесь также огромную роль сыграла личность. Поначалу в университете я работал аккомпаниатором в классе симфонического дирижирования профессора Ларри Ливингстона — известнейшего музыканта и культурного деятеля в США. Переиграл огромное количество музыки — «Картинки с выставки» (с небольшими поправками на оркестровку Равеля), фортепианные переложения симфоний Моцарта, Бетховена, Брамса. С профессором Ливингстоном у нас сложились замечательные отношения. Я всегда очень хотел заняться дирижированием, и когда пришло время выбирать вторую специальность в начале докторской — вопрос для меня уже не стоял. Симфонический оркестр — это бесконечное богатство красок, тембров, необъятный репертуар, интереснейший процесс управления столь сложным музыкальным организмом, то чувство величайшего удовлетворения, когда результат приближается к твоим творческим идеалам.

Также огромный плюс дирижирования для меня — в возможности заниматься где угодно и когда угодно. Да, мы и на столе научены отрабатывать фортепианные пассажи, но все же для полноценной работы необходим инструмент. А здесь — хоть в самолете, хоть в машине, хоть на пляже — любую минуту можно посвятить музыке, причем как изучению оркестровой партитуры, так и технической стороне дела.

— Верно ли для вас высказывание: «Хочешь чему-то научиться — научи этому других?»

— Абсолютно. Когда я стал преподавать, особенно будучи ассистентом профессора Поллака, мне пришлось приложить много усилий, чтобы донести до студентов свои мысли и идеи, сформировать собственную методику и концепцию преподавания. Плюс все это дело осложнялось тем, что приходилось учить на английском языке. И в определенный момент я поймал себя на удивительной мысли, что я сам начинаю работать более детально и грамотно, также системно и спланированно. Преподавание безусловно прививает дисциплину и организованность в собственных занятиях.

— Вы сами участвовали в конкурсах, но все чаще вас приглашают в жюри конкурсов. Вот и в этой поездке по России вы будете работать в жюри Первого Открытого Всероссийского конкурса молодых пианистов имени Юрия Егорова в Казани — какое у вас отношение к конкурсам вообще, членству в жюри? Возможно ли справедливое судейство в принципе?

— Откровенно говоря, я не очень люблю конкурсы вообще как институт. Но, к сожалению, в сегодняшнем музыкальном мире крайне мало других путей получить хотя бы минимальную известность. Давно прошли те времена, когда было всего несколько конкурсов по всему миру, к которым готовились годами и которые судили только великие музыканты. Сегодня конкурсов существует такое бесчисленное множество, что само звание «лауреата международного конкурса» совершенно потеряло былую ценность — лауреаты теперь все поголовно. И очень часто слава лауреата «заканчивает работать» когда наступает следующий конкурс — там новые победители, которые получают все лавры на новый период до следующего конкурса.

Но несмотря на эти факторы, мне нравится работать в жюри, и я каждый раз с радостью принимаю такие предложения. Это по-своему волнительно — я в крайней степени сочувствую и переживаю за каждого из участников — наверное потому что сам еще недавно был одним из них. И бывает очень обидно за полюбившихся исполнителей, когда твое мнение не совпадает с мнением большинства — такое периодически случается, иногда из-за разных взглядов и представлений, а порой, мне кажется, просто из вредности — ведь пока что я оказываюсь самым молодым за столом жюри. С нетерпением жду конкурса в Казани — я уверен, что это будут замечательные дни и интересная работа.

— Наверняка ваша жизнь — это не только музыка: подготовка к концертам, обучение и преподавание. Есть хобби и увлечения?

— На самом деле моя жизнь сейчас — это в основном именно музыка, в разных её формах и проявлениях. Увлечений и хобби в юношестве было очень много — от рисования и судомоделизма до реставрации классических автомобилей. Последнее, кстати, очень пригодилось в Америке, где без машины не обойтись. Обожаю путешествовать, конечно же ездить на океан, когда выпадает пара свободных дней.

Но что бы я не делал, абсолютно все новые впечатления, переживания и чувства так или иначе проецируются на моё исполнение, формируя новые творческие решения.

Наша справка:

Лауреат международных конкурсов и представитель музыкальной династии, пианист Владимир Хомяков окончил Санкт-Петербургскую консерваторию (класс Александра Сандлера) и аспирантуру Московской консерватории (класс Юрия Мартынова, кафедра Михаила Воскресенского). Среди его многочисленных конкурсных наград: международные конкурсы «Ima Hogg», «Hilton Head» и «Jose Iturbi» в США, конкурс «Maria Canals» в Испании, конкурс им. А. Рубинштейна в Германии и др.

Сейчас Владимир Хомяков живет в Лос-Анджелесе, где работает над докторской степенью в Thornton School of Music (Университет Южной Калифорнии) в классе легендарного пианиста Дэниэля Поллака. Пианист активно концертирует в странах Северной Америки, Европы и Азии, выступает со знаменитым Хьюстонским симфоническим оркестром, Дрезденским симфоническим оркестром и другими известными коллективами. Уделяет большое внимание камерному музицированию. Преподает в качестве ассистента Дэниэля Поллака и дает еженедельные фортепианные мастер-классы в Thornton School.

Пресс-служба Classical Music Artists Management

1. Classical Music Artists Management и российские концертные организации представляют большое гастрольное турне пианиста Владимира Хомякова.

2. Пианист Владимир Хомяков: концерты в России в октябре 2015 года

3. Classical Music Artists Management и российские концертные организации представляют февральские концерты большого гастрольного турне пианиста Владимира Хомякова

4. Пианист Владимир Хомяков: концерты в России в феврале—марте 2016 года