Ксения Дудникова: «Для меня Мусоргский — это музыкальное откровение»

— Ксения, ты в первый раз выступаешь в Петербурге, когда твоя карьера на подъеме: в 2017 году были дебюты в «Covent Garden», «La Monnaie», на Зальцбургском фестивале, в Женеве, Цюрихе, выступления в московском Большом театре и в твоем родном Театре им. Станиславского… Как ты ощущаешь себя сейчас?

— Опыт, который я получаю, помогает мне в личностном росте, дарит ощущение большей свободы, в том числе в движениях, жестах. Но для меня в первую очередь важно найти органику моего голоса, чтобы быть уверенной в каждой ноте. Опыт дает интуитивное ощущение, которое я сама не могу определить словами… Это не технический, а эмоционально-духовный процесс.

— Программа твоего первого выступления в Петербурге будет состоять из музыки Мусоргского…

— Для меня Мусоргский — это музыкальное откровение. Его музыка мне особенно близка. Близка искренностью, правдой. Сначала в моей жизни была Марфа в «Хованщине». После нее приход к «Песням и пляскам смерти» стал совершенно логичным.

— Когда ты поешь «от лица смерти», что ты ощущаешь?

— Мне интересно показать смерть разной. Она то ласкова, то страшна, то торжествующа. В «Колыбельной» — состояние, очень хорошо известное любой матери. Ребенок не спит уже несколько суток, и мать настолько устала, что в душу закрадывается мысль: когда же наконец всё это закончится? А с ней рядом — спокойная, степенная смерть, которая всегда готова прийти на помощь…

В «Серенаде», мне кажется, я нашла что-то новое. Вступление: ночь, шепот, природа пробуждена, всё так чувственно раскрыто… Душевно больная женщина, снедаемая какой-то очень глубокой, страшной болезнью, жалеет себя, как будто смотрит на себя немного со стороны. Как бывает у сумасшедших людей, когда внутренний диалог выходит наружу. У моей героини как бы «плывет сознание»… Ей видится юноша-рыцарь, который пришел ее спасти… Что-то роковое, тяжелое в этом есть.

Начало «Трепака» — это холодная картина пустого пространства. Серость, слякоть, запущенность, голые деревья, неухоженные поля… Могильно-холодная тоска, боль, которая есть в нас — русских… Маленького человечка заносит снегом в пустом поле. И смерть устраивает из этого роскошное действо, придумывает целый ритуал, преображает всё, для того чтобы убаюкать его… Она говорит разными голосами: то нежно «заласкивает» мужичка, то властно обращается к силам природы, к стихии: «Взбей-ка постель ты, метель, лебедка…»

— Звучание в грудном регистре на этих словах напоминает гадание Марфы из «Хованщины»…

— На мой взгляд, и здесь, и в гадании это уместная краска — это что-то бурлящее внутри, от чего «трясутся поджилки», магический ритуал, как бы овладевание силами природы…

«Полководец» — самая сложная, пожалуй, самая «затратная» из всех песен цикла. Смерть в ней кажется мне рациональной, удовлетворенной тем, что прихватила столько жертв. В этом есть и оттенок иронии. Но мне хотелось не только иронии и мощи — хотелось тонкости интонаций. Я думаю сделать в ней арку к «Колыбельной», спеть некоторые фразы как колыбельную погибшим бойцам. Ведь для смерти они дети. Как ключевые в этом плане я воспринимаю тихие слова: «Годы незримо пройдут за годами, в людях исчезнет и память о вас»…

— В Петербурге ты в первый раз поешь «Песни и пляски смерти» в сопровождении оркестра…

— Я завидую певцам, которые естественно чувствуют себя в камерной музыке с сопровождением рояля. Для меня это нелегко, звучание рояля для меня суховато. Можно сказать, я ощущаю себя одинокой на сцене. Вообще, кажется, что «Песни и пляски смерти» задумывались для голоса с оркестром. Богатство, контрастность фактуры оркестр может передать полнее. У него больше нюансов, тембров, и я могу ощущать себя погруженной в его звучание.

— Удобна ли музыка Мусоргского для тебя с вокальной точки зрения?

— Очень удобна. Есть моменты, где нужно показывать весь диапазон голоса, но сделано это настолько мастерски, что не составляет больших трудностей. Я воспринимаю ее как органичную, как бы переплавленную из народной. У Мусоргского характеры представлены в своей естественной неистовости, безграничности.

— В ноябре ты дебютируешь в Большом театре с Любашей в «Царской невесте». Марфа и Любаша — в чем для тебя их сходство и различие?

— Обе они — классические «меццовые» образы, русские женщины с сильным характером, действующие в трудной ситуации. Но если Любаша — это чистая природа, страсть, то Марфа — образ более духовный. Ее тоже одолевают страсти, но конечная цель ее — другая. Оба эти характера для меня абсолютно органичны. Я чувствую себя в них, если можно так сказать, предельно русской.

— Ты исполняла роли в русских операх за границей. Как воспринимают тебя там?

— Очень хотелось бы верить, что меня понимают. Во всяком случае, произвести впечатление на зарубежную публику и критиков удавалось. Это дорогого стоит, на самом деле.

Мы порой забываем, насколько мы глубоки. Наша русская музыка отражает это. Я с гордостью говорю, что я русская певица. Я люблю русскую музыку. Но у европейцев нередко примитивное представление о России. Поэтому постановки зачастую поверхностны: обязательно водка, шапки-ушанки и что-нибудь в этом роде. Это еще приложимо к характерным ролям. Но для главных героев я считаю неприемлемыми решения, которые противоречат правде, духу музыки, мешают выразиться ее сокровенной глубине.

— Что ты ждешь от будущего?

— Я очень рада, что Господь посылает мне такую невероятную возможность расти самой и быть принятой в мире. А о будущем календаре: в апреле-мае пою в Севилье в «Адриенне Лекуврёр», потом в Барселоне — в «Фаворитке», в Женеве и в Дрездене — в «Кармен» …

Беседовала Олеся БОБРИК

Источник: www.nstar-spb.ru