Пятая Шостаковича — имя собственное

В ней что-то чудотворное горит,

И на глазах ее края гранятся.

Она одна со мною говорит,

Когда другие подойти боятся.

Анна Ахматова

Стихотворение поэта «Музыка» посвящено Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу. В нем глубочайшее проникновение в тайну, казалось бы, зашифрованного искусства. На нем печать времени, вчитайтесь только внимательно: Она одна со мною говорит,/ Когда другие подойти боятся.

Напомнить ли еще строки Анны Андреевны:

Звезды смерти стояли над нами

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных марусь…

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне.

Это из «Реквиема», начатого в ноябре 1935 года после ареста сына — Льва Гумилёва. Спустя три месяца очередной «критической оглоблей» (словечко Б. В. Асафьева) огреют Шостаковича. Статья «Сумбур вместо музыки» прямо угрожала композитору расправой (чего только стоят зловещие фразы из этой «правдинской» критики: «Способность хорошей музыки захватывать массы приносится в жертву мелкобуржуазным формалистическим потугам, претензиям создать оригинальность приемами дешевого оригинальничания. Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо»!). И мы знаем теперь, что целый год Шостакович прожил в ожидании ареста, держа наготове чемоданчик со сменой белья и сухарями. Летом 1937 года расстрелян маршал Михаил Тухачевский, друг композитора. Шостаковича допрашивают в Большом доме на Литейном, требуют признаний об участии в заговоре против Сталина и предлагают «подумать до понедельника и дать правдивые показания». В понедельник Шостакович узнает, что допрашивавший его следователь арестован…

Что же могли ждать от Шостаковича в 1937 году, когда шли явно инсценированные судебные процессы «вредителей», «врагов народа»? Что могли ждать от Шостаковича после погромных статей в «Правде»? От композитора, который под давлением сверху вынужден был отменить исполнение Четвертой симфонии (ее уже репетировал Фриц Штидри)? Что могли ждать от Шостаковича, когда самой его жизни угрожала очевидная опасность (репрессированы были родственники, друзья, коллеги)? Что-то вроде «псалма покаянного» — кантату о великом вожде или о великой партии?

А Шостакович 18 апреля 1937 года в Крыму начинает эскизы Пятой симфонии. Работа продвигалась быстро: через полтора месяца были готовы три части (гениальное Largo сочинено за три дня!). Уже в Ленинграде Шостакович завершил партитуру к 20 июля. Премьера, состоявшаяся в Ленинградской филармонии 21 ноября 1937 года под управлением молодого дирижера Евгения Мравинского, прошла с ошеломляющим успехом. Восторженная овация зала длилась около получаса. Мравинский поднял партитуру симфонии высоко над головой.

От упреков в субъективизме и интеллигентском самокопании симфонию спасли рецензии видных деятелей культуры. Слова Алексея Толстого о том, что тема Пятой симфонии — «становление личности», повторил композитор в статье «Мой творческий ответ». В интервью перед московской премьерой в январе 1938 года Шостакович сказал: «Мне хотелось показать в симфонии, как через ряд трагических конфликтов большой внутренней душевной борьбы утверждается оптимизм как мировоззрение».

«Очевидна несоизмеримость смысла музыки и авторского комментария к ней. Последний призван „запутать след“, защитить музыку… Спасительная многозначность музыки позволила Шостаковичу сохранить тайную свободу» (Инна Барсова). На премьере в кулуарах повторяли: «Ответил, и хорошо ответил!» Передавали слова Бориса Пастернака: «Подумать только, сказал все, что хотел, и ничего ему за это не было!» Что же сказал Шостакович своей Пятой симфонией?

В грандиозной, по-малеровски «разорванной» Четвертой симфонии он зорко провидел апокалипсис ХХ века. То было отчаяние одинокого, романтически настроенного героя перед безжалостным, жестоким миром. В Четвертой композитор пророчил и оплакивал свою личную судьбу — судьбу художника-творца. Годом позже в Пятой симфонии Шостакович впервые придет к осознанию общей судьбы отдельного человека и человечества в тоталитарном государстве. Именно в Пятой, с ее высочайшей этической наполненностью и подлинным трагизмом, с ее глубоко человеческим содержанием и вместе с тем классической соразмерностью и стройностью — именно в Пятой Шостакович-симфонист впервые выпрямился во весь свой исполинский рост. С Пятой симфонией вошел в наш духовный мир художник-дирижер Мравинский. В сознании миллионов слушателей во всем мире Пятая Шостаковича, симфония-исповедь, судьбоносная симфония целого поколения, стала вровень со своими старшими сестрами —

Пятой Бетховена и Пятой Чайковского.

Анна Андреевна Ахматова надписала на книге своих стихотворений, подаренной композитору: «Дмитрию Шостаковичу, в чью эпоху я живу». Соотечественники и современники, мы действительно жили в эпоху Шостаковича. Музыканты и просвещенные слушатели ощущали себя «внутри» великой музыки, Шостакович был частью нашей жизни, его симфонии я бы назвал симфониями общей судьбы. Шостакович противостоял режиму не тайно, а абсолютно открыто! Противостоял музыкой, своим, как сказали бы прежде, божественным предназначением! Музыка — в этом ее великое преимущество перед словесными и визуальными искусствами — хранила пушкинскую «тайную свободу» в самые страшные сталинские годы.

Не случайно же один из первых рецензентов опальной «Леди Макбет Мценского уезда» угадал глубинную опасность оперы для властей: «Создается впечатление, что Шостакович писал музыку к своим собственным мыслям, куда более значительным и содержательным, чем либретто оперы…» (Комсомольская правда. 1934. 22 февраля). Времена были таковы, что жанры рецензии и доноса нередко смыкались.

Спустя полвека блистательный культуролог Георгий Гачев напишет: «Да это же — трагедия коллективизации и голода 30-х годов, умервщление крестьянства, свихнутость матери — сырой земли, эмансипация и казнь женщины… не просто „сумбур вместо музыки“ тут унюхал Малюта-Жданов в культуре, но „контру“: что в стране молчания — заголосил кто-то, завыла бабонька Русь, полупотрошенная, — и верно: диким, не своим голосом» (Советская музыка. 1989. № 9).

Мы слышали голос Шостаковича — задолго до того, как появились первые самиздатовские свидетельства о ГУЛАГе, задолго до жадно читаемых подцензурных публикаций в «Новом мире», задолго до песен Галича и Окуджавы. Он все сказал своей музыкой! Вот благодарный отклик из той же статьи Георгия Гачева: «Шостакович … за всех нас страдания, их гекатомбы — в мышление симфоническое превращал… Потому-то он — крупнейший симфонист нашего века. В „перл создания“ претворил — самую раскровь, ужас и скрежет. Превозмог…»

Вспоминаю давний юбилей симфонии — сорокалетие со дня премьеры. Юбилейное прочтение Мравинского поразило необычностью замысла: едва скрадены контрасты —

динамические, жанровые — между первой частью и скерцо, чуть «пригашен» свет в финале, исполненном с нечеловеческой экспрессией и трагедийным накалом. И с особой силой прозвучало гениальное Largo —

этический центр симфонии, ее лирико-философский «оазис».

Николаю Геннадиевичу Алексееву нынче выпало дирижировать в октябре «Кантату к ХХ-летию Октября» Прокофьева, а в ноябре — Пятую симфонию Шостаковича. Юбилей обоих шедевров отечественной музыки совпал со столетием революции, по-новому высветившим многое в нашей истории. Судьбы этих произведений сложились по-разному.

Если Пятая симфония в прошедщие десятилетия звучала на всех континентах с завидной регулярностью, то «Кантата к ХХ-летию Октября» на тексты Маркса, Ленина, Сталина при рождении тотчас была уличена бдительными органами в чрезмерной сложности музыки, а главное, в неуважении к священным «первоисточникам». Думается все же, наиболее проницательные цензоры почувствовали «двойное дно» в прокофьевской интерпретации классиков марксизма. Достаточно вспомнить ироничных «Философов» или ходульно-помпезную «Конституцию». Не потому ли Кантата тридцать лет пролежала в столе и прозвучала, да еще в изрядно урезанном виде, лишь в 1966 году. И только в перестройку произведение сыграли без купюр; блистательное мелодическое мастерство композитора, «распевшего» тяжеловесную марксистскую прозу, было по достоинству оценено. Николай Алексеев во главе ЗКР и в сотрудничестве с Концертным хором Санкт-Петербурга (худ. руководитель Владимир Беглецов), Петербургским камерным хором (худ. руководитель Николай Корнев), Адмиралтейским оркестром ВМФ, расширенной группой ударных и ансамблем баянистов, развернул многокрасочное и разножанровое батальное полотно октябрьских событий.

Вернемся к Пятой симфонии, исполнение которой подтверждает сказанное выше о тайной свободе музыки. Николай Алексеев не склонен придерживаться советского канона «оптимистической трагедии», хотя на нем порой и сегодня настаивают авторы аннотаций. Грозный финал симфонии, напряженное, до боли мучительное преодоление-нарастание разрешается ослепительно ярким светом — ликующим ре мажором преображенной главной темы. Но удары «оголенных» литавр в последних тактах симфонии — словно гвозди в крышку гроба — обнажают горестный смысл финала. За внешним торжеством таится подлинная трагедия, за пресловутым «становлением личности» — смертельное противостояние личности жестокому веку.

Поговорим о цифрах и об именах. Пятая Шостаковича — подобно Девятой Бетховена или Шестой Чайковского — не порядковый номер. Это имя собственное!

Иосиф РАЙСКИН

Источник: www.nstar-spb.ru