Рояль запел на Рождество

Екатерина Мечетина впервые была один на один с публикой Большого зала Консерватории

© Фото: Антон Денисов, РИА Новости

Для своей первой в жизни сольной программы в Большом зале Московской консерватории Екатерина Мечетина могла выбрать что-нибудь празднично-облегченное – учитывая каникулярную новогодне-рождественскую пору. Однако идее променад-концерта молодая, но уже хорошо известная публике пианистка решительно предпочла идею экзамена на сложность.

Уже больше 20 лет находясь на сцене (дебютировала как профессионал в 10 лет), Екатерина играла едва ли не на всех главных классических эстрадах мира. Лишь двух основных московских сцен не было до последнего времени в этом списке: Концертного зала имени Чайковского и Большого зала Консерватории. КЗЧ покорился чуть больше года назад – тогда пианистка со свойственной ей броскостью подала программу «с театрально-сюжетным уклоном»: «Бабочки» и «Карнавал» Шумана, сюиты из «Щелкунчика» Чайковского-Плетнева и из «Петрушки» Стравинского. И вот – дебют в БЗК и одновременно новый рубеж сложности: программа концептуальной «чистой» музыки, постигать которую приходится без каких-либо сюжетных подпорок.

Для начала пианистка избрала 32 вариации Бетховена – сочинение, которое иной исполнитель сделал бы центральным в программе. Эта остродраматическая вещь создавалась параллельно с великой Пятой симфонией и содержит в себе отзвук ее громов и тревожных затиший, что отчетливо показала Мечетина. Хотя, пожалуй, можно было бы добавить интонациям больше бетховенской резкости.

Впрочем, в программе Вариации оказались лишь разминкой. Дальше последовала «соната сонат» – Cи-минорная соната Листа, которую если и сравнивать с чем-то в искусстве, то, наверное, только с собором Парижской богоматери: и там и там при гигантской материальной массе главное – не в ней, а в мистической устремленности ввысь. Екатерина и массу вылепила, и от земли в наиболее экстазные моменты оторвалась. Разве что хотелось бы посоветовать – не торопить то, что и без того стремительно: иногда быстрые разделы теряли отчетливость, а в итоге, как ни странно, нивелировался контраст между аллегро и адажио, форте и пиано – поскольку и то и то «недобирало» в значительности. Возможно, так сказалось концертное волнение…

Второе же отделение было отдано самому великому циклу Шопена – 24 прелюдиям. Чтобы взять такую вершину после Листа, надо быть настоящим стайером. 24 главы этой музыкальной поэмы прозвучали контрастно, и притом на одном дыхании. В музыке, полной романтического пафоса, Екатерина нигде не «встает на цыпочки», и то, что у других подчас звучит нарочито-многозначительно, у нее возвращает себе простоту и искренность, как, например, ля-мажорная пьеса – это легкое воспоминание о когда-то станцованной на балу мазурке... Но не надо думать, что Мечетина облегчает прославленного романтика: если тихим хрустальным звоном звучат у нее ми-бемоль-мажорная или фа-мажорная пьесы, то ми-мажорная полна хоровой мощи, а в фа-минорной, да простится мне ассоциативная вольность, перед глазами прямо-таки предстала сцена – Шопен бросает упреки своей своевольной возлюбленной Жорж Санд, та отвечает ему громом разбиваемой посуды и решительным хлопаньем двери…

Много бисов после такой программы не сыграешь, зато каждая из двух исполненных миниатюр предстала заботливо оправленной жемчужиной: ре-бемоль-мажорный вальс Шопена благодаря чуть усиленной кокетливой манерности вдруг стал походить на гротескные танцы Шумана (воспоминание о шумановской программе годичной давности?), а в хоральной обработке Баха услышались перезвон рождественских бубенцов и ангельское пение, каковому и должно звучать в волшебный вечер Сочельника.

Сергей Бирюков, «Труд»