Сергей Куклев: Третья роскошь Владимира Хомякова

Впервые с Владимиром Хомяковым лично мы встретились пару лет назад на телевидении. Он тогда только-только вернулся из Калининграда, а я из Москвы. Жизнь на «чужбине» у нас не задалась, поэтому мы представляли легкую добычу для ведущих программы, посвященной «возвращенцам». А как иначе? С общепринятой точки зрения наши карьеры не сложились, вершины остались непокоренными. Мы, впрочем, не считали себя неудачниками. Трудно было объяснить в динамичном нон-стопе прямого эфира, почему для нас оказались не важными ни эпатажная мишура столицы, ни европейские замашки «Кёнига». По большому счету, главное — это остаться самим собой и донести «воду, которой ты полон» до конечного потребителя. Простая, в сущности, истина…

Где-то был у нас с ним общий нерв. Зрители-читатели, слова-ноты, у него клавиатура органа и у меня пресловутый ЙЦУКЕН… Короче, ни мне, ни ему не хотелось уходить в глухую защиту перед ведущими ток-шоу. Наоборот, хотелось сказать, что возвращение наше — это не капитуляция, а осознание своего места в жизни. Своей нужности в этой точке пространства-времени. И пока мы сидели под взглядами телекамер, я влюбился в Хомякова. В горячность, неожиданную в музыканте-органисте. До того мне казалось, что его ремесло носит сумрачную печать средневековья. После эфира мы вышли на улицу и дошли до ближайшего кафе. В Челябинске стояла осень. Та осень, которая традиционно компенсирует недостатки уральского лета с его непредсказуемостью и затяжными ливнями. Закурив, мы выпили по чашке кофе, обменялись телефонами и договорились встретиться, чтобы пообщаться обстоятельней. Через два года встреча, как видите, состоялась. Не в самый удачный момент, надо признать: вокруг органного зала разразилась ожесточенная полемика. Но я не буду здесь поднимать тему переноса инструмента.

Дом органиста

…Кивнув бабушкам на кассе органного зала, Владимир Хомяков прошел внутрь так же, как я прошел бы, например, в собственную кухню. Левее кафедры с органным пультом есть неприметная дверь. Отсюда мастер выходит к зрителю. За дверью — «дом» органиста. Внушительных объемов комната, на стенах репродукции и фотографии. Два продавленных кожаных кресла у столика с пепельницей. Курить в органном нельзя. Но Хомякову можно. Здесь он провел почти четверть века со своим верным товарищем. Органист привязан к инструменту незримой пуповиной.

— Вы давно вместе, Владимир Викторович?
— С самого начала, с разгрузки. Я участвовал и в сборке, и в настройке, а сейчас полностью обслуживаю орган.

Хомяков тушит сигарету и стремительно поднимается: «Пойдемте, я вам покажу…» Согнувшись, мы залезаем в техническую комнату. Здесь пахнет дорогим деревом и машинным маслом. Владимир Викторович поднимает крышку, обитую мешковиной: «Смотрите, вот сердце органа…» Внутри фанерного ящика бесшумно работает электромотор. Сквозь стеклянные окошки видно, как в янтарном масле вращается бронзовый вал. Органист достает масленку и добавляет несколько капель.

«А это я собственный орган делаю, для дома», — он показывает деревянные трубы, с любовью отшлифованные и огромный, старинной работы рубанок. Хомяков говорит, что всегда мечтал иметь рядом инструмент для репетиций. Не такой, конечно, сложный, как челябинский, но тоже с частицей души мастера внутри…

Вдоль стены уходят на пять метров вверх басовые трубы. Они из дерева. Квадратного сечения сосновые столпы с прорезями у язычка.

— Никуда не отходите, — командует Хомяков, куда-то исчезает, и через пару секунд басы начинают источать звук. Он едва слышен, вибрация ощущается где-то в сердце, в груди, в черепе. Точно так же резонирует помещение, для которого орган и был построен.

Мы выходим к пульту. Владимир Викторович берет несколько нот. Его тонкие пальцы порхают по клавиатуре, едва касаясь. Стоя за спиной органиста, не ощущаешь мощи инструмента.

— Говорят, что хороший органист должен иметь уши на затылке, — говорит Хомяков. — Отойдите в зал, я сыграю для вас.

Под сводами звук меняется. Теперь я слышу сразу троих: гения, его орган и церковь. Теперь они — одно целое и зовут слиться с ними. И я понимаю, почему иногда после концерта люди выходят со слезами на глазах. А Хомяков чудачится и ведет дальше, куда-то в джаз, увлекает, дарит свободу. Пальцы все порхают, и кажется, что сейчас свитер импровизатора разойдется на спине, и из прорехи покажутся крылья.

— Владимир Викторович, что для вас свобода?
— Это роскошь, которую я могу себе позволить…
— Много у вас роскошей?
— Еще одна — заниматься любимым делом. Быть в нем знатоком…

Внутрь души

Откуда-то из «подсобки» появляется лестница, и мы поднимаемся в святая святых — внутрь органа. Тут очень тесно. Органисту с его двухметровым ростом, наверное, не просто, сразу становится понятна его сутулость. Вокруг только тяги из тончайшего шпона, обитые бархатом жалюзи и трубы, трубочки. Их здесь две с половиной тысячи. Созданные из олова и свинца, они матовы и покрыты разводами металла, словно лесное озеро листьями.

— Будьте осторожны, — предупреждает хозяин инструмента. — Трубы очень мягкие…

Я замираю, вцепившись одной рукой в поручень. Внезапно в голову приходит мысль: что будет, если сейчас не удержу фотоаппарат, и холодная электроника упадет в скопление самых тонких, «высоких» фистул? Быть внутри органа — примерно то же, что откровенно говорить с органистом. Стараешься быть осторожным, чтобы случайно не повредить тончайшую механику души.

— Идите сюда, смотрите, — Хомяков, совсем уж согнувшись, пролазит в дебри деревянного каркаса. Тут темно, приходится достать фонарик. В луче света колышется что-то большое и теплое. Слышно, как мотор снизу гонит воздух, и он ощущается, как дыхание левиафана на лице.

— Это мех, — сообщает мастер. — Сверху уложены кирпичи — обычная практика.
Владимир Викторович осторожно покачивает мех, и орган отзывается довольным фырканьем, как конь, узнавший руку.

Мы возвращаемся в «апартаменты». Еще сигарета, еще кофе. Разговариваем об органном бизнесе в Германии. Там он развит с XIV века. «Король инструментов» пришел в Германию из Франции и Италии. А вот родился он отнюдь не в лоне церкви, как считают некоторые. И уж тем более не имеет жесткой привязки к католическому богослужению. Так вышло исторически, в VII веке его ввел в практику Папа Виталиан, большой поклонник органной музыки. Прообраз же органа нужно искать в откровенно языческой флейте Пана. Изобретателем инструмента считается грек Ктесибий, живший в Александрии Египетской за три века до нашей эры.

Если быть точным, то современный орган мало отличается от аккордеона или баяна. Мех, мембраны, клавиши… Челябинский, конечно, и не самый большой, и не самый уникальный. Один из самых гигантских инструментов, с удовольствием упоминаемый во всех энциклопедиях, расположен в… универмаге в Филадельфии. Отличие нашего органа от остальных только в одном — он существует. Он рядом, осязаем и доступен. И Владимир Хомяков — вполне обычный человек со своими пороками и недостатками. Вон, недавно купил машину, подержанный «Мерседес». Теперь ему не чужд разговор о зимней резине и изменениях в ПДД. До этой покупки его сутулую фигуру мог видеть любой пассажир общественного транспорта. И даже наступить на ногу в толкучке первому и единственному победителю ганноверского конкурса «Джаз на церковном органе», на спине же у него регалии не висят…

Дело тут вот в чем. При всей своей обычности и прозаичности Хомяков — гений. Я очень давно хотел задать ему вопрос: «А каково вам, гениям, живется на белом свете?» И набравшись наглости, я задал его. Органист смутился до легкой обиды. Он не считает себя гением. Он — ремесленник. Хороший знаток своего дела, рожденный в музыкальной семье, связавший всю свою жизнь с музыкой и подаривший ей сына Владимира. И все-таки я остаюсь при своем мнении. Гениальность порочна по своей сути хотя бы потому, что, словно стрелка компаса, не может найти себе места вне магнитного поля творчества. Эта трудно осязаемая материя видна только со стороны, как звук органа слышен в полной мере исключительно под сводами зала. Хомяков, возможно, не задумывался о третей своей роскоши — быть услышанным гением. Я дарю ее Вам, Владимир Викторович…

skuklev.livejournal.com