muzkarta.ru | музкарта.рф «Музыкальная карта»: академическая музыка Поддержать проект
Выберите регион, страну
Евгения Лисицына: «С органом у меня были какие-то мистические отношения…»
Добавлено 19 декабря 2017 волонтер
— Не против, если мы сообщим читателям, что недавно вы отметили своё 75-летие?
— Ничего нет постоянного, по крайней мере, в этом вопросе. Сегодня человек думает так, а завтра уже по другому. Сегодня он стесняется своего возраста, а завтра уже гордится им.
Евгения Лисицына.
— Время от времени человек подводит итоги. Как часто это делали вы в своей жизни?
— Когда делаешь какие-то серьёзные проекты, требующие очень много сил и внимания, то завершение такого проекта — это всегда подведение итога. Возрастные итоги я, наверное, ещё не подводила. Как сказал мой учитель, Николай Карлович Ванадзиньш, когда ему предложили сесть за мемуары, а ему было уже далеко за 75: «Хм, а что я буду делать на старости лет?».
— «Ko es darīšu vecumdienās?», — ответил Ванадзиньш. Именно эту историю я хотел вам рассказать. А услышал я её от Лии Эммануиловны Красинской, которая подошла к нему с этим предложением в день 80-летия.
— Я это слышала от него самого. Прелесть! А мне даже некогда об этом думать.
— Что это был за проект, что стал для вас поводом к подведению итогов?
— Я сыграла всего Баха. Всё что он написал для органа. Это был очень большой проект. Мало кто берётся за это. Во всяком случае в Прибалтике никто этого так и не сделал, кроме меня. Но я сотворила и даже нечто большее. В конце этого цикла, состоявшего из 17 концертов, я сыграла «Музыкальные приношения» Иоганна Себастьяна Баха, который никто не исполняет на органе. Это было на заключительном, семнадцатом концерте.
— И почему же «Музыкальное приношение» не исполняют органисты?
— Оно написано не для органа, а для ансамбля, но без инструментовки. Это чистый текст. Я стала учить «Музыкальное приношение» за полтора месяца до концерта. И очень тяжело этот текст заходил в меня. Сегодня играю страницу, а завтра смотрю на неё, как в первый раз — начинай сначала. Я занималась тогда по 7−8 часов и весь первый месяц думала, что напрасно за это взялась, что не справлюсь. Только через месяц забрезжила надежда, что я смогу сыграть. А весь цикл был посвящён мною 800-летию Риги. И как раз 21 августа я его закончила «Музыкальным приношением». Очень символично.
— С тех пор прошло более 15 лет. Вы уже не брались потом за такие масштабные проекты?
— Следом за баховским циклом, я сыграла цикл из девяти монографических концертов, посвящённый моему учителю Николаю Ванадзиньшу: Бах, Регер, Франк, французская, латышская, русская органная музыка и т. д. Кстати, мне сейчас не дают играть в Домском соборе. Уже три года ни одного концерта.
Персона non grata
— Что значит «не дают»?
— Будучи солисткой Латвийской филармонии, я играла четыре концерта в месяц. Я обязана была их играть. Потом, когда случилась «развалюция», как это называли мои родители, филармония, как и очень многое другое, распалась. Мы, музыканты, оказались ненужными, и концертов мне тогда давали играть четыре в год. Это было всё же хоть что-то. Потом перешли на один концерт в год, и последний такой концерт состоялся в 2014 году. Я подошла тогда к даме, планировавшей концерты, спросила, когда будет следующий? «Не знаю, не знаю», — ответила она. «Почему?», — спросила я. «Ну, очень много органистов», — сказала она. Очень много органистов, среди которых я не оказалась. В течение трёх лет.
— И как протекает концертная жизнь в Домском соборе без вас?
— Я туда не хожу. Может быть это глупо с моей стороны, но как-то мне больно от этого. Я ведь записала в Домском соборе 25 пластинок, сыграла больше тысячи концертов. Сейчас время такое парадоксальное. С людьми происходит что-то непонятное. Я не понимаю. Всё рушится, всё ломается, и люди как-то изменились.
— Может, публики было недостаточно на ваших концертах?
— Ну, что вы! Всё было в порядке.
— Орган требует немалых физических сил, чтобы играть на нём. А вы — женщина. С возрастом силы органиста разве не убывают?
— Нет, хотя Домский орган требует много сил. Однажды измерили — 500 граммов на клавишу. Но не в этом дело. Например, некоторые наши органисты удивлялись: «Чего это она играет такие сложные программы?». Это обо мне. Но я не хочу в этом копаться. В общем меня сделали персоной non grata.
Евгения Лисицына.
Не пущают на Украину
— Может, это как-то связано с вашей национальностью? Или с вашей общественно-политической позицией?
— Может быть, с позицией, хотя мне никто об этом прямо не говорил. Но меня и на Украину не пускают. Несмотря на то, что у меня там живёт сын со своей семьёй. В августе мы поехали к нему на день рождения, доехали до границы, где нас и завернули. Сказали: «Не пущают вас больше на Украину». В чем дело? «Мы не знаем», — говорят.
— И вы не знаете?
— Было так. В 2014 году меня пригласили в Одессу. Там отреставрировали орган в театре, и я его открывала. Я помню, как гуляла тогда по Дерибасовской, как прилетела домой, включила телевизор, а там все эти события. Буквально через два-три дня по возвращении в Ригу.
— Вы имеете в виду майские события 2014 года, когда сожгли людей в Доме профсоюзов?
— Да, весь этот ужас 2 мая. А я только что там ходила. В моей жизни так случалось не раз. Когда у нас в Риге стреляли на Бастионной горке 20 января 1991 года, я возвращалась с приятельницей с репетиции в Домском соборе именно через этот парк, в этом месте и за полчаса до начала стрельбы. Так же я и на майдане побывала. И на первом, и на втором. У меня сын в Киеве живёт, и с концертами я туда ездила регулярно. Первый майдан — это было просто развлечение для людей. Всё было прекрасно! Ничего такого я не видела. А вот баррикады второго майдана — мы прогулялись по улице Грушевского — производили совершенно иное впечатление. У меня должен был быть концерт…
— Ещё до «небесной сотни»?
— Ещё её не было. Но стоило мне только уехать из Киева, и через день-два это случилось. И вот, боюсь ошибиться по датам, кажется, это было в 2015 году, меня пригласили на Баховский марафон во Львов, где я сто раз уже бывала в советское время. Я с удовольствием согласилась, послала программу, и, буквально накануне отъезда, замдиректора Львовской филармонии обрушилась на меня с базарной бранью на моей страничке в Facebook. Дескать, что это я себе позволяю писать о событиях на Украине, никаких концертов не может быть у меня такой-растакой. Я даже не стала отвечать, забанила и всё. Что спорить с убогими?
Затем позвали меня снова в Одессу, а через некоторое время пишут: «Вы знаете, мы не можем вас вызвать». Ничего не объяснили. И третий случай был — Харьков. Это уже было в этом году, весной. Тоже позвали, уже билеты мне купили — открытие органа — всё шикарно! Накануне говорят: «Вы знаете, мы не можем вас позвать. Вы помните, что у вас было во Львове? Вот по этой причине». Они первые мне объяснили, что это было.
— То есть вас внесли в чёрный список?
— Да, и кончилось тем, что меня не пущают уже и как частное лицо. Ясно, в чём дело: я неправильно думаю.
«Зауэр» в Старой Гертруде
— Как же вы тогда реализуете себя как музыкант?
— Я играю! Постоянно играю. В Риге я играю в двух церквях. Я очень много сыграла благотворительных концертов для восстановления органа Sauer в Старой Гертрудинской церкви, который я считаю не хуже органа в Домком соборе. Шикарный инструмент. Великолепный. Именно в Старой Гертрудинской церкви проходили органные концерты, пока Домский собор не стал концертным залом. Мой учитель играл там ещё в буржуазное время, «buržujlaikā», как он говорил. Николай Ванадзиньш играл там самому Глазунову во время его визита в Ригу весной 1931 года. Это чудесный инструмент. У Домского органа есть один небольшой недостаток. Он слишком нежный для этого зала. Он его не заполняет.
— Так вы участвовали в благотворительной акции по возрождению органа Старой Гертрудинской церкви?
— Я создала эту акцию для того, чтобы собрать средства на ремонт органа. Для начала мы заменили мотор, который был в жутчайшем состоянии. Муфта такие восьмёрки выделывала при вращении, что, казалось, в любой момент могла сорваться и пробить стену. Страшно было в комнату входить, где стоит мотор. Ему ведь больше ста лет было.
— Это было множество концертов, сборы от которых шли на реставрацию органа?
— Да, с 2011 по 2016 год мы работали над этим. Я лично сыграла около 50 благотворительных концертов за это время и других звала для разнообразия. И из разных стран приезжали. Это были не только органные, но и смешанные концерты — орган в ансамбле с другими инструментами.
«Меня распирает»
— Вы продолжаете играть в Старой Гертрудинской церкви?
— Продолжаю. Кстати, на мой юбилей, 11 ноября, у меня был там концерт. И в тот же день мне пришлось сыграть в церкви св. Павла на Деглава 1, где я тоже систематически выступаю. И это были две разные программы. Так уж получилось, что пришлось перенести второй концерт с 12-го на 11-е число. Сначала я даже… Ну, не то что испугалась, но подумала: две программы в один день… Ну, ладно. Мой учитель говорил: «Коровка, курочка терпят, когда им горлышко режут. И нам надо». Надо, так надо. Что делать? А когда всё прошло и прошло хорошо, я даже удивилась: а что тут особенного, подумаешь? Я зря волновалась.
— Есть ещё порох в пороховницах?
— А куда он может деваться?
— Вы хотите сказать, что порох никогда не иссякает и не отсыревает?
— Если не давать себе спуску, всё будет в порядке. Не надо лениться. Нельзя давать себе раскисать.
— В вашем случае что это означает? Что вы делаете, чтобы не раскиснуть?
— Играю. Раньше по 7−8 часов. Теперь мне это тяжелее. Часик позанимаюсь и одолевает лень. Но я с ней борюсь. Мой учитель всегда представлял меня как свою наследницу. Я должна была после него преподавать в консерватории. Он ушёл, ничего для этого не сделав документально. Никакой наследницей я не стала. Но меня распирает от того, что я могу сказать, чем могу поделиться из своего опыта игры.
— Сейчас очень популярна такая форма обучения как мастер-классы.
— Вот я ими и занялась. Провела один и второй в Старой Гертрудинской церкви. Приезжали из России и других бывших советских республик. Первый прошёл шикарно, второй тоже неплохо, но я осталась не совсем довольна, потому что ещё столько хотелось бы сказать. Всем хотелось поиграть на публику, а мне не хватило именно учебного компонента.
— Вы упомянули выше, что играли западноевропейскую, латышскую и русскую органную музыку. А можете сказать, в чём различие между ними?
— С русской отличие одно — русской органной музыки нет. Я сама сделала переложение «Картинок с выставки» Мусоргского. И ещё отыскала чудесную пьесу Шнитке — Сюиту в старинном стиле для скрипки и фортепиано и тоже переложила её для органа и ударных. Очень вкусно получилось. Для органа много писал Таривердиев, но я не считаю, что этот композитор создал что-то приличное для органа. Таривердиев писал великолепную, изумительную музыку для кино, но тянуть его за уши в область органа… Извините, я в этом не участвую.
— А если сравнить западноевропейскую и латышскую органную музыку?
— То же, что и в России. Никакого такого органного искусства не было. Не сочиняли. Скажем, Альфред Калнынь написал гениальную фантазию, будучи студентом. И всё! Он учился в России. Всё же латышская культура выросла на русской культуре, и всё, что было в русской культуре, проявилось в латышской культуре.
— Многие с вами не согласятся…
— Конечно! Я знаю, но возьмите того же самого Язепа Витола. Как-то я переложила одну его пьесу для органа. Играла это произведение в Домском соборе, и моя ассистентка, латышская девочка-органистка, не узнала Витола, приняв его произведение за русскую музыку. Вся латышская музыка пропитана русской. Как бы они ни старались отгородиться от России, это так.
Евгения Лисицына.
«Мистические отношения»
— Расскажите о своём учителе Николае Карловиче Ванадзиньше.
— Это величайшее счастье, что мне довелось у него учиться. Этот человек меня и вдохновлял, и учил. Не только игре на органе. Он — последний из могикан. Про него я тоже скажу, что он был человеком русской культуры. Я пыталась с ним говорить по-латышски. Он переходил на русский. Он говорил: «Если приедут из Московской или Ленинградской консерватории, я их без экзаменов приму». Вот так он относился к русской культуре.
— Но вы тоже приехали из Ленинградской консерватории. Ванадзиньш лишь завершил ваше музыкальное образование.
— В Ленинградской консерватории я проучилась четыре года, но как пианистка. На органе я училась играть здесь, в Риге. Это непростая история. Меня ведь исключили из Ленинградской консерватории с IV курса с пятёркой по специальности. В приказе значилось: «За несвоевременную сдачу задолженности». А задолженность была по английскому языку, который я, тем не менее, сдала на пять с плюсом уже при поступлении в консерваторию. Меня ещё спросили тогда: «Откуда вы приехали?!». А приехала я из Свердловска. У меня к языкам особая страсть. Я люблю языки.
— В чем же тогда была причина конфликта, если не в языке и не в задолженности?
— Я думаю, это был конфликт с Исаем Александровичем Браудо, к которому я и приехала поступать в Лениград из Свердловска. Я училась в последнем классе, когда мой папа привез из командировки проспект для поступающих в консерваторию. Я открыла и читаю: «Фортепианно-органный факультет». У меня от слова «орган» аж дух захватило. Как! Можно научиться играть на органе?! Всё, я еду в Ленинград. С органом у меня были какие-то мистические отношения.
Я жила на Урале, где никаких органов и в помине тогда не было. Но я слышала его по радио (кстати, первая песенка, которую я полюбила в раннем детстве, была «Kur tu teci, gailīti mans» — латышская народная песенка). Ведь первое, что сделали мои родители, поженившись, это приобрели приёмник. Я его помню. У него был такой огромный зелёный глаз, который всё время шевелился, мерцал, а я лежала в кроватке прямо напротив него. Радио было включено с утра до вечера. Так я и услышала орган. Я не знала, как это называлось, но всегда замирала — вот оно! Звучит нечто волшебное.
Я не знала, что это, пока не увидела в литовском, кажется, фильме «Марите». В одном из эпизодов там люди заходят в церковь, где звучит орган. Я потом играла в этой церкви. А тогда я чуть не умерла от восторга, как это красиво. Мало того, что божественно звучит, так орган ещё и сам по себе красив со всеми своими барочными завитушками. Я и не мечтала об этом, но, увидев проспект Ленинградской консерватории, уже ни о чём больше не думала.
— Но до этого вы занимались музыкой?
— Конечно. С семи лет папа отправил меня в музыкальную школу на фортепиано. Я очень любила музыку. Мне задавали пару этюдиков Черни, а я пока всю эту толстую тетрадь не переиграю, не успокоюсь. Мне задают экспромт Шуберта, а другому ученику какой-то другой экспромт, а я прошу, чтобы и мне его задали. С детства у меня была ненасытность к музыке, и никто меня не заставлял. В семилетке у меня часто менялись педагоги. Что-то у меня в этой школе не складывалось, хотя успехи были большие. Я блистала как ученица № 1. Блистала настолько, что кто-то из учеников сказал: «Слушай, а как зовут Женю Лисицыну?». Я стала именем нарицательным.
А вот в свердловской десятилетке у меня была совершенно потрясающая учительница по фортепиано — Белла Израилевна Абрамович. Она меня очень любила, но держала в ежовых рукавицах. Кричала на меня: «Корова! Идиотка!». Я ревела у неё, но не обижалась, считая её замечания справедливыми. Даже родителям никогда не рассказывала. Но она и хвалить умела. И окончила школу я под номером первым, единственная сыграв целый сольный концерт на выпускном экзамене. Она меня подготовила к Ленинградской консерватории.
— А что вам дала Ленинградская консерватория?
— Там у меня тоже был потрясающий педагог, профессор Владимир Владимирович Нильсен. Белла Израилевна вызывала во мне правильные эмоции к музыке. Она сделала из меня музыканта. Белла Израилевна хорошо преподавала русскую музыку. А Нильсен — бахист. Он всё раскладывал по полочкам. Он всё разложит на уроке, а я иду домой — ничего не могу собрать. Всё понятно, а вместе никак. Прихожу к нему: «Владимир Владимирович, я не знаю, что с этим делать?». «А ты забудь, что я тебе сказал», — говорит. Он на этом не зацикливался. Это нужно знать, но это не должно быть самоцелью. Потрясающий педагог.
«И тут звонок»
— А что Браудо?
— Браудо так и не принял меня на орган. У него дочка была на год старше меня — Настя Браудо. Он видел огонь, который во мне горел, и побоялся. Я потом поступила к его учителю Николаю Ванадзиньшу. И как-то Браудо с дочерью приехал с концертом в Ригу, и рядом висели наши афиши — его, настина и моя. Мы играли подряд.
— Он расчищал дорогу для своей дочери?
— Думаю, да. Потому что я была (и есть) помешана на органе. Но я благодарна ему за это. Не исключи он меня из Ленинградской консерватории, не быть мне в Риге. Он ведь поздравлял моего учителя со мной, с моим концертом. Я благодарю судьбу и их, Исая Александровича вместе с директором Серебряковым, которые состряпали против меня этот приказ — «За несвоевременную сдачу задолженности». Я собрала манатки и поехала в Ригу.
— Ну, не наобум же!
— Судьба вела меня. С моим органным помешательством — в газете написано «орган печати», я читаю: «оргАн»; написано «организация», я вижу: «оргАн» — прихожу я как-то в нотный магазин и вижу — стоит органист. Я к нему бочком пробираюсь и спрашиваю: «А у вас есть какие-нибудь органные ноты?». «А вы что, интересуетесь?», — отвечает. (О, со мной заговорил сам органист!) «Да», — говорю. А он: «Хотите стать моей ассистенткой?». Это был Марк Борисович Шахин. И, учась на втором курсе, я стала его ассистенткой. Браудо, который так и не взял меня к себе на органное отделение, ужасно возмущался, приходил к Марку Борисовичу скандалить.
Вот Шахин мне и посоветовал поехать в Ригу. А ещё раньше он взял меня как свою ассистентку на гастроли в Ригу и познакомил с Николаем Карловичем. И уже когда мня исключили из консерватории, я позвонила ему, а дело было летом, он поднял трубку и говорит: «Как вы меня поймали? Я с дачи приехал, зашёл на полчаса, уже брался за ручку, чтобы выйти. И тут звонок». Это была я, и мы с ним договариваемся, что я приеду к нему. Я приехала в Ригу, сдала экзамен по фортепиано, и меня взяли сразу на второй курс.
«Ученик — это факел»
— Что важнее для музыканта, внутренняя устремлённость или хороший педагог?
— Педагог обязательно должен быть. Как говорил Николай Карлович, ученик — это не губка, которая должна впитать знания; это факел, который должен зажечь педагог. Вот какова роль учителя. Есть такие педагоги, что не только не зажигают, а тушат; пустыню вместо факела оставляют. Таких полно. А Ванадзиньш умел зажечь факел. Он это делал.
— Но только с вами.
— Он про меня говорил: «У меня таких учеников не было». Он приходил утром в консерваторию, я там; он приходил днём, я там; вечером — я там. «Вы что, здесь ночуете?!», — спрашивал он. Я стала его ученицей в 23 года, а через два года, когда мне исполнилось 25, а ему, 11 декабря, ровно через месяц после моего дня рождения, исполнилось 75, он сказал: «Доченька, будем праздновать наше 100-летие с 11 ноября до 11 декабря». Он очень хорошо ко мне относился. По отечески. Человек с большой буквы.
— Чего вам не хватает?
— Мне не хватает возможности поделиться своим опытом. Я смотрю, как сейчас играют. Так, словно музыка это спорт и нужно сыграть быстро. Сейчас есть такая манера — играть каждую ноту отдельно, чтобы подладиться под акустику.
— Желаю вам обрести учеников. Николай Ванадзиньш ведь имел в свои семьдесят пять такую ученицу, как вы.
— Он преподавал в консерватории, а я нигде. В нашу Музыкальную академию я даже не хожу. Как-то зашла на 90-летие консерватории, прошлась, посмотрела фотографии, много фотографий, но я в этой консерватории, как оказалось, не училась. Ни одного моего снимка. А ведь я закончила под номером один. Я единственная из студентов получала стипендию им. П. И. Чайковского. Кстати, это тоже говорит о многом. Почему бы им было не сделать премию имени Витола? Это другая сторона того, что сейчас происходит. Нехорошо это. И вот такую меня не считают достойной того, чтобы поместить мою фотографию.
— Постфактум вас исключили из Латвийской консерватории.
— Из этой тоже.
baltnews.lv/Intervi…html
ВКонтакте Facebook Twitter Мой Мир Google+ LiveJournal