Юлиан Милкис: Петербургскую публику надо завоевать

Один из лучших кларнетистов мира Юлиан Милкис побывал в петербургской редакции «РГ». Маэстро приехал в Северную столицу на XVII Международную неделю консерваторий — масштабный форум, учрежденный Санкт-Петербургской консерваторией имени Римского-Корсакова. В этом году в фестивале приняли участие представители 15 высших школ музыки из 14 стран, а всего с момента основания форум представил любителям музыки более 250 музыкальных вузов.

Фото: Анатолий Медведь/ РГ

— Я впервые выступал на Международной неделе консерваторий и должен сказать, что снимаю шляпу перед директором фестиваля Лидией Львовной Волчек — как она сумела все организовать, пригласить таких людей, — говорит Юлиан Милкис. — Это просто фантастика. Она мне год назад или даже раньше звонила, просила приехать. Сказал, что обязательно буду. Я ее очень давно знаю и очень люблю. Она же меня свела с пианистом Женей Синайским, с которым мы отлично сыгрались всего за две репетиции и здесь выступали вместе.

В Петербурге я играл программу, которую выстраивал пару лет. Называется она «Барокко и джаз». Поначалу у меня в первом отделении было барокко, а во втором джаз, но это не работало — люди не улавливали связи. А когда я стал играть вперемежку барочные и джазовые пьесы, слушатели тут же начали понимать, откуда ноги растут — потому что джаз многое взял у барокко. Ведь в барочной музыке при повторе первой темы уже подразумевалась импровизация, как и в джазе. Это и у Моцарта продолжилось.

Так насколько же глубоко уходят корни джаза?

Юлиан Милкис: В джазе правила намного жестче, чем в классической музыке. Здесь на все накладывается четкая сетка, которую изменить невозможно, и на рояле уже не сыграешь рубато (варьирование темпа), как в классике. Правда, внутри квадрата можно делать что угодно, но темп остается. А насчет корней джаза — я недавно узнал очень интересную вещь. Великий джазовый композитор и пианист Дик Хаймен, с которым мне посчастливилось работать (Хаймен был композитором многих фильмов Вуди Аллена и с 1953 года играл с Бенни Гудманом), рассказал мне, что классический джаз в духе Луи Армстронга идет из еврейских местечек. Сам Армстронг совершенно свободно говорил на идиш. У Джорджа Гершвина в опере «Порги и Бесс» звучит мелодия еврейской молитвы. Хаймен поставил мне первый вариант «Голубой рапсодии», где Гудман играет — вы бы не узнали знаменитого произведения в той еврейской пьеске. Потом Гершвин все переделал.

То есть, все уже сыграно до нас, и новый Моцарт математически не может родиться?

Юлиан Милкис: А зачем? Был Моцарт — прекрасно, зачем еще один? Кроме того, все композиторы прошлого брали народные мотивы, просто замечательно их использовали. И другу у друга постоянно заимствовали, зазорным это не считалось.

В одной из статей говорилось, что вы предпочитаете большим оркестрам камерные. Можете назвать самые любимые?

Юлиан Милкис: Я люблю выступать с большими оркестрами — но с хорошими. Благо хороших много. А говорить о лучших камерных оркестрах мне неловко, потому что, упомянув одних, рискуешь обидеть других. Но совсем любимые я могу все-таки назвать — это Musica Viva c Александром Рудиным, петербургский «Дивертисмент» с Ильей Иоффом и Симфония Торонто, с которым я играю 30 лет, а сейчас мы вместе отправляемся в большую поездку по Южной Америке, где меня ждет мечта всей жизни — сыграть в Аргентине Пьяццоллу, причем в самом главном театре Буэнос-Айреса (Астор Пьяццолла — аргентинский композитор, родоначальник жанра танго нуэво, обогатившего традиционное танго элементами джаза и классики — «РГ»). Страшно, конечно. Примерно так же, как исполнять в Петербурге мировую премьеру Детского альбома Чайковского для кларнета со струнным оркестром.

Разве петербургская публика тяжелая?

Юлиан Милкис: Намного более снобская, чем в Москве. И очень требовательная. В Москве добрее, здесь — холоднее. Но если удастся ее завоевать, добиться, чтобы тебя полюбили, то лучшей публики не найдешь нигде. У меня на это ушло 20 лет. Сначала принимали более, чем спокойно. Что-то поменялось, когда мы с оркестром Капеллы играли джазовую программу на «Ночь музеев», и потом уже пошли полные залы. Среди петербургских площадок особняком для меня стоит Малый зал Филармонии. Здесь прошел мой первый концерт в 14 лет, здесь впервые играл после возвращения в 1990-м году, и здесь же выступал на Международной неделе консерваторий.

Вы сами как-то говорили о сложившемся стереотипе, что скрипка и кларнет — типично еврейские инструменты. А вам как музыканту насколько близка еврейская музыка?

Юлиан Милкис: Кстати, знаете, кто из русских композиторов всерьез интересовался еврейской музыкой? Мусоргский. Об этом мало кто знает. И когда его похоронили, на чугунной могильной решетке была тема — по-моему, «Царь Саул». Он ее очень любил. Я же себя идентифицирую больше с немецкой музыкой, хотя люблю самую разную. Даже рэп нравится, если это сделано талантливо. Вот такой в Москве есть Баста — очень интересно. Но сердце у меня скорее защемит от Шуберта. Это при том, что да, существует расхожий стереотип: скрипка и кларнет — еврейские инструменты.

Когда вы начали играть?

Юлиан Милкис: В пять лет. На рояле. Моя мама — пианистка, и первый год она сама со мной занималась, а потом сказала: «Есть два варианта. Или я его убью, или у меня будет инфаркт». Поэтому меня забрали у мамы-педагога, хотя мучения с роялем продолжались до 11 лет. При этом я всегда говорил, что это мой самый любимый инструмент — хотя бы потому, что у него самый большой репертуар. Если сложить все инструменты вместе взятые, все равно произведений для них в разы меньше, чем для рояля. Но что-то не сложилось. В четвертом классе Специальной музыкальной школы при Петербургской консерватории на годовом экзамене по фортепиано получил четыре с плюсом. А в 11 лет на семейном совете меня решили наказать. Помню, собрались родители и Виктор Семенович Либерман — легендарный концертмейстер в оркестре Мравинского. Тогда меня и «понизили в должности», перевели на кларнет.

Мы никак не можем пройти мимо фигуры Бенни Гудмана. Известно, что вы были его единственным учеником почти три года. О тяжелом характере Короля свинга говорят и пишут многие, однако интересно, что он дал именно вам в музыкальном и личностном плане?

Юлиан Милкис: Во-первых, он научил меня пунктуальности. Когда Бенни Гудман назначил первую встречу на десять утра, мой педагог Леон Русианов мне объяснял: «Это означает, что не позже десяти ты должен быть у его двери. Позвонишь в 10.01 — тебя не пустят на порог. Ты должен быть в костюме, выглаженной рубашке, при галстуке и в туфлях. Никаких джинсов и кроссовок. И надень шляпу — он их любит». Я надел свой единственный костюм, шляпу и к десяти был у двери. Гудман посмотрел на меня и сказал всего два слова: «nice hat» — «симпатичная шляпа». Он был перфекционистом во всем.

Проведя день с его дочерью во время съемок фильма «Троянский джаз» о гастролях оркестра Бенни Гудмана в СССР, я был поражен, насколько он был неуверенным в себе человеком. И закомплексованным как музыкант. Она мне показала свою любимую запись моего исполнения квинтета Брамса. Я хотел ее спросить, почему сам Гудман никогда не играл этот квинтет? Мне казалось, что для него Брамс лучше, чем Моцарт, поскольку ему не удавалось стаккато. А она отвечала: отец считал свою технику недостаточно хорошей для Брамса. И никогда даже не пробовал.

Он мог прийти после триумфального концерта, запереться у себя в кабинете и три недели ни с кем не разговаривать — потому что сыграл одну неверную ноту. Есть концертная запись Гудмана с молодым Хайменом — там совершенный слаженный звук. Хаймен потом рассказывал, что они каждую пьесу репетировали по 50 раз. Они бы даже мертвыми это сыграли. При этом главный спрос у Гудмана всегда был с самого себя.

Дочери что-то передалось?

Юлиан Милкис: Ох, она бедная. Ведь начинала пианисткой. Гудман написал для нее такую известную пьесу Rachel’s Dream. В итоге ей пришлось бросить музыку из-за нервов и постоянных депрессий. У такого педагога и такого отца было непросто учиться.

Если же говорить о том, что я почерпнул от Гудмана в музыкальном плане — он совершенно открыл мне голову, избавил от стереотипов. При отменной выученности всех партий я не знаю второго музыканта с такой свободой исполнения. Именно он научил меня убирать рамки классических стандартов. При этом джазом со мной вообще не занимался. Когда на второй год я начал концертировать и попросил у него разрешения исполнять какие-то его джазовые пьесы на бис, он меня чуть не выгнал. Сказал: занимайся своим делом, а это — мое.

Есть ли еще кларнетисты, на которых вы равнялись и до сих пор равняетесь?

Юлиан Милкис: Да, есть несколько абсолютных кумиров. Например, Херальд Райт, бессменный первый кларнет в Бостонском оркестре. Если бы я вначале услышал его исполнение «Пастуха на скале» Шуберта или квинтета Брамса, то никогда не осмелился бы играть их сам.

Чем отличаются российские и западные оркестры?

Юлиан Милкис: В западных оркестрах не может быть и речи о том, чтобы музыканты пришли на репетицию без выученной партии. Или опоздали. Там очень высокие зарплаты, и если пару раз так сделать, тебя просто выгонят. Здесь все зависит от руководителя. Скажем, у Евгения Мравинского такого быть тоже не могло — человек вылетел бы из Симфонического оркестра Ленинградской филармонии, как пробка из бутылки.

Говоря о российской музыкальной школе — мы все еще впереди планеты всей, или наши ставки слегка падают?

Юлиан Милкис: К сожалению, уже не слегка. Педагогов нет — или умерли, или уехали. Фортепиано еще осталось, особенно в Москве. Все остальное — увы. Сделали бы большие зарплаты, привозили бы людей, и в Петербург стремились бы все. А так — на мой взгляд, пальма первенства сейчас у Кертисовского института музыки в Филадельфии. Там всего сто человек учеников из разных стран — заповедник для вундеркиндов. Все импресарио уже знают этих ребят. Конкурс 100 человек на место. Мой ученик Стасик Чернышов тоже там учился (петербургский кларнетист Станислав Чернышов — победитель и призер международных конкурсов, гастролирует по всему миру и выступает на самых престижных площадках — «РГ»). Сегодня молодые российские музыканты все чаще уезжают за границу.

Вы много путешествуете по миру. Кем вы себя ощущаете? Одесситом, россиянином, американцем, а может, петербуржцем или гражданином мира?

Юлиан Милкис: Последнее точно. Я очень люблю Одессу, но самый любимый мой город — это Петербург. Хотя город, наиболее близкий моей душе — Рим. Я там прожил три с половиной месяца, там первая любовь, к тому же я его очень хорошо знаю. У меня есть квартира на Мальте, где я не провел ни одной ночи (Юлиан Милкис — рыцарь Мальтийского ордена — «РГ»). При этом живу во Флориде — там отличный климат и прекрасная культурная жизнь. Три раза в год приезжает Венская филармония.

Кстати, Петербург я больше всего люблю осенью и зимой. И это при том, что здесь у меня во время концерта лопнул инструмент. На улице было минус 36, в зале тепло, и из-за перепада температур дерево не выдержало. Такое случалось дважды. Я тогда представлял французскую фирму Buffet, и они меня предупредили — еще раз подобное произойдет в России, мы больше предоставлять кларнеты не будем. Потому что я отсылал им дрова.

Насколько тяжело физически играть на кларнете? Нужно ли поддерживать форму?

Юлиан Милкис: Не поверите — каждый день с семи утра в спортзале. Кларнет — не самый легкий инструмент, а мой тяжелее обычных. И потом, может, вы заметили — я играю и одновременно дышу носом. Это называется перманентное дыхание. Мне пришлось ему научиться, чтобы исполнять музыку гениального грузинского композитора Гии Канчели. Причем выучил прямо в самолете из Нью-Йорка в Сеул. Правда, для этого нужно сильно надувать щеки, поэтому ближе к посадке стюардессы старались обходить меня стороной — очень уж странно я выглядел. Зато теперь от прекрасных пьес Канчели у слушателей наворачиваются слезы на глаза.

Привидение Вагнеровского зала

Как известно, Рихард Вагнер много времени провел в Риге, и там даже есть Вагнеровский зал — с привидением. Я вам расскажу историю. В Январе 1990 года я играл свой первый концерт после возвращения. После Ленинграда поехал в Ригу. Я люблю заниматься по вечерам, и потому попросил порепетировать в Вагнеровском зале. Меня пустили, но предупредили: «Вы знаете, что там есть привидение?» Спасибо, юмор оценил. Стал заниматься, часов десять вечера, и тут слышу — наверху кто-то ходит. Стало не по себе. Спустился к охраннику, он объяснил: «А, это привидение.» Да вы шутите. Мы поднялись, там пустой чердак. Говорят что это призрак графа, хозяина дома. У него увели молодую жену, и вот он ее ищет.

Источник: rg.ru