Для кого играет Донецкая филармония

На фоне артиллерийской канонады концерт открывается вступлением к сюите Георгия Свиридова «Время, вперед!»: Магнитка, для фильма о строительстве которой и была написана музыка, советские индустриальные пейзажи в кино, с которыми она в обязательном порядке монтировалась, заставка ежевечерней программы «Время». Задача — хотя бы на мгновение укрыться от грохочущей реальности, получить передышку, найти убежище в том прошлом, которое сегодня представляется разумным и цельным

«Почти 25 лет возглавляю творческий коллектив. Я иду по городу, со мной все здороваются: „Здравствуйте!“ — „Здравствуйте!“ Могу ли я отвечать честно? Это очень важно. Стреляют, да, но сложность ситуации и в другом. Обстрелов такой интенсивности, как в последние дни, Донецк еще не видел. Кто начинает, понять невозможно, но стороны обмениваются ударами круглосуточно и почти без передышки. Единственное, что отличает ситуацию от августовской, которую принято считать самым драматическим периодом военных действий, — тогда снаряды ложились хаотично и изредка залетали в центр города. Сейчас стреляют строго по окраинам. Наиболее активно артиллерия работала в субботу, 8 ноября, и как раз в этот день в Донецкой филармонии состоялся концерт симфонического оркестра. Я пришел на концерт для того, чтобы поговорить с главным дирижером и художественным руководителем академического симфонического оркестра Донецкой областной филармонии Александром Михайловичем Долинским, с которым познакомился днем раньше в Донецкой областной администрации.

Недавно я с ужасом подсчитал, как уменьшился мой коллектив. По штатному расписанию, оркестр — это 87 человек. Это полноценный симфонический оркестр, первый оркестр региона. Еще совсем недавно я мог сказать — один из лучших музыкальных коллективов Украины. Он имеет богатейшую историю, объездил всю Европу — побывали и на других континентах, иногда гастролировали больше, чем работали в Донецке.

На сегодняшний день у меня на репетициях всего 65 процентов человек от былой численности коллектива. Я не могу сказать, что 35 процентов уволились. Нет, они не уволились. Они все есть, но подавляющее большинство находится за пределами Донецка. Далеко не каждый может выдержать происходящее здесь. В особенности те, у кого маленькие дети. Пока было лето, мы еще как-то могли это пережить, где-то отсидеться, у родителей, у родственников. Сейчас, когда детей нужно было отдавать в школу, мне звонили и спрашивали: „Александр Михайлович, что делать? Куда вести детей?“ Как вы знаете, 1 сентября учебный год не начался, перенесли на 1 октября. И я сказал: „Отдавайте туда, где дети смогут учиться“. И музыканты вынуждены были поступить именно так. Но при этом говорили: „Александр Михайлович, по первому же вашему звонку мы вернемся домой, в оркестр. Приедем и будем работать“. Эти люди вынуждены находиться вне города, вне области, может быть, даже за пределами страны. Это первая беда.

Оставшиеся 65, может быть 70 процентов, с надеждой смотрят на меня, ожидая, что все вернется на круги своя. Все будет так, как было раньше. А ведь раньше было не так уж плохо. Я бы сказал, было хорошо. Все познается в сравнении. Мы все надеемся — и я, и они — что все вернется.

Нас всех настигла беда — мы не можем находиться в своих домах. Дома многих музыкантов просто разрушены. Часть музыкантов живет в Киевском районе возле аэропорта — вы знаете тот дом, единственный многоэтажный, который там стоит? В нем жил один наш музыкант. Сейчас он, естественно, там уже не живет. Так же и в частном секторе — там у многих людей домов уже просто нет. Они вынуждены были уехать».

Война и музыка - тема, теснейшим образом связанная с советской историей, точнее с историей Великой Отечественной войны. Кто не знает, что в блокадном Ленинграде работала Филармония, а Седьмую симфонию Шестакович закончил в первый месяц блокады. Но эти аллюзии, может быть, не очень точны. В Донецке нет голода, работают супермаркеты, город почти не разрушен, пострадали лишь несколько районов, расположенных рядом с аэропортом. Все это добавляет неразберихи. Вроде война, а в центре жизнь кажется прежней. Вроде музыка, но на самом-то деле война.

«Вторая беда. Честно говоря, мы уже не в состоянии жить без зарплаты. Благодаря нашему генеральному директору Валерию Даниловичу Гулю мы еще как-то умудрились получить зарплату за август. Но после этого мы не видели ни копейки. Я понимаю, что все мы сейчас живем завтрашним днем. Вот-вот настанет момент, когда станет лучше. Но кушать-то нужно уже сейчас. Помимо того, у каждого из нас есть родители, которые не получают пенсий. В частности, у меня. То есть у меня такая же беда, как и у остальных музыкантов. Киев, по-моему, нам уже однозначно сказал: не рассчитывайте на наши зарплаты. И на наше финансирование. Да мы, собственно, уже и не рассчитываем. Но я считаю, что мы вправе ожидать помощи уже при нынешних наших властях. Это нас поджимает, поджимает, и я каждый день, приходя в оркестр, смотрю, не уменьшилось ли количество музыкантов. Может, кто-то уже не выдержал и поехал куда-то кушать.

Все остальные неурядицы — они второстепенны, мы их переживем, мы с ними справимся и сами. Я имею в виду творческие, профессиональные наши проблемы, которые связаны с тем, что к нам теперь трудно заполучить гастролера какого-нибудь, или дирижера, или солиста, потому что боятся ехать в город, котором идут боевые действия. Я их убеждаю: „Не бойтесь, мы же здесь!“ Но информация у каждого разная».

Действительно, со стороны кажется, что в Донецке ад, тьма кромешная. Для меня, привыкшего к иному образу фронтового города на постсоветском пространстве, — разрушенного, голодающего, нищего — Донецк выглядит непривычно. Этот необычайно красивый город живет обычным порядком — ходит городской транспорт, с утра на улицы выезжают уборочные машины. В центре города только две вещи напоминают о том, что жизнь обрела катастрофические свойства: люди в камуфляже и с оружием и грохот артиллерийской канонады.

«Программы и концерты мы даем. Невзирая ни на что, филармония наша живет и работает. В День шахтера (он же День города) был проведен музыкальный фестиваль. Это конец августа. В сентябре прошли органные концерты и концерты солистов Филармонии. Что касается симфонической музыки, здесь, конечно, немного сложнее. Уже много десятилетий мы открываем сезон 1 октября. Это, как известно, Международный день музыки. В этом году по понятным причинам этого сделать не удалось. Мы дали первый концерт 17 октября. Потом последовал еще один, сейчас мы готовим следующий.

Мы немного перестроили свою программу. Как я уже говорил, оркестр является академическим, то есть мы играем и обязаны играть самые сложные шедевры мирового искусства. Начиная, допустим, с полонеза Огинского и заканчивая симфониями Малера. Мы играем все. Но у нас проблемы не только с составом, но и с публикой. Я всегда говорю: „Боже мой! Мои герои сидят на сцене, но и в зале — тоже!“ Они нас слушают, смотрят на нас такими вот глазами. Мы их всех знаем. Мы изменили вот что. Мы играем теперь концерты популярной музыки. Нет, не шлягер какой-нибудь дешевый, нет. Это очень качественная музыка, но которую узнают все. Любой человек придет в зал: „О! Я эту мелодию знаю“. Мы идем по такому пути. Чтобы люди не пытались разбираться в сложных философских симфониях Скрябина или кого-то другого. А, допустим, пришел: „Я знаю этот венгерский танец Брамса“. „А я слышал этот славянский танец Дворжака“. „А я знаю полонез Огинского“. Оказывается, они неплохо образованы, им все известно. Мы идем им навстречу, и это правильно. Они приходят в зал и забывают о том, что происходит сейчас за его пределами. Я это точно знаю, потому что меня на улице останавливают и говорят: „Боже! Как было здорово! Играйте дальше, мы будем приходить“.

Бывает, мы играем, а за стенами грохочет. Но мы не обращаем на это внимания, потому что звучат шедевры. Мы даем и будем давать любые концерты, которые нужны публике. В декабре я планирую юбилейный концерт Дунаевского. Это мелодии, на которых мы выросли, с которыми жили и растили нас наши родители».

Второй номер концерта — песенка о донецком шахтере. Почему именно советские образы и мифы стали восприниматься как альтернатива войне? Я думаю, что из прошлого люди заимствуют то, чем можно обороняться, что можно противопоставить настоящему, — интернационализм и императив неприятия войны, полное — в формате советского тоталитаризма — скручивание в ноль всех ее потенций.

«Участвовал и в референдуме, ходил голосовать на нынешние выборы. Подавляющая часть тех, кто сегодня остался в оркестре, — это люди, которые верят в будущее ДНР. Может быть, какие-то единицы сомневаются, но они сейчас как-то не очень высказывают свое мнение. Не стану говорить, что весь оркестр был за ДНР. Это было бы неправдой. И до сих пор наверняка есть какие-то сомнения, люди присматриваются и думают, как оно пойдет дальше. Мой народ такой же, как и весь наш народ, только их чуть меньше. У нас атмосфера такая: мы верим, хотим, чтобы развивалось, как оно есть сейчас, просто хотим, чтобы это было немножко быстрее. И знаете, часто задаемся вопросом: „Что же с аэропортом никак не управятся, ведь от него же столько бед?“ Конечно, мы не военные, мы не знаем, что происходит. Мы хотим, чтобы все было, но быстрее. Чтобы мы не успели опухнуть с голоду». (Смеется.)

Власти ДНР, кажется, считают важным обращать внимание на культурную инфраструктуру города. Работают все театры, примерно две недели назад был открыт Ледовый дворец, по местному телевидению объявили о начале работы Дворца пионеров, директор которого объявила, что открыты все без исключения кружки. И зал на концерте в Филармонии был почти полон — может быть, процентов десять мест оставались свободными.

«В течение двух последних лет по инициативе областной администрации проводилась акция. Симфонический оркестр давал более десяти концертов ежегодно в разных населенных пунктах Донецкой области. Как специально, чтобы мы запомнили нашу область еще целой и сравнили с нынешним положением. Мы объездили всю нашу область и давали концерты в разных дворцах культуры. Везде нас ждали, зрители радовались, как дети. Мы готовы и сейчас ездить, но пусть нам скажут, насколько это безопасно. Сейчас мы уверены только в том, что более-менее безопасно у нас в Филармонии. Валерий Михайлович Гуль ни на секунду не покидал этого здания, он сохранил его и орган, и мы сможем здесь играть спокойно.

Сейчас с гастролями ездить очень сложно. По Украине — бессмысленно, никто ничего не заплатит. За рубеж? Импресарио, которые нас обычно приглашают, смотрят телевизор. А кто пригласит оркестр из города, в котором идет война? Почему? Ну как? Любой импресарио, приглашая нас к себе, берет на себя какую-то ответственность за труппу. Когда мы возвращались в феврале из Франции, наш импресарио слегка пострадал. Мы сказали, что автобусом не можем ехать. Это было небезопасно — ехать от польской границы через всю Украину на автобусах с донецкими номерами. Мы откровенно боялись. Мы ему заявили: „Нам нужен самолет. До Киева хотя бы“. А для него это незапланированные расходы. Любой импресарио считает, выгодно ли ему приглашать проблемный оркестр. Они боятся с нами связываться. Ну мало ли, мы приедем, попросим политическое убежище или статус беженцев: „Дайте. Мы не поедем домой — у нас война“. Оно им нужно? Нет. Надо выждать паузу, я думаю.

Мы думали о гастролях в России, но там хватает и своих прекрасных коллективов. Это может быть организовано как акция — „Мост дружбы“ какой-нибудь. Если нам предложат, мы с удовольствием поедем. Но сейчас в принципе не до гастролей. Мы хотим здесь жить и облегчить участь наших людей.

Недавно нам сказали, что в Муздрамтеатр привезли деньги и дали сотрудникам какую-то компенсацию. Я говорил с преподавателем нашей Консерватории, им тоже ДНР выдало зарплаты. Нас пока это не коснулось.

В коллективе, слава Богу, все живы, здоровы, никто не пострадал. И дети наши тоже целы».

Александру Михайловичу — 59 лет, хотя выглядит он лет на десять моложе. Его речь все время спотыкается, в ней присутствуют недоговоренность, сомнение. Очень много подпорок типа «какой-то», «как-то». Очевидно, что он просто боится что-то утверждать, на чем-то настаивать, поскольку в нынешней фантасмагории все кажется неслыханным, невиданным, недолжным. Я думаю, что до войны он был куда более уверенным в себе человеком.

Инфернальная точка разрыва реальности, источник множества бед для Донецка — это аэропорт. Все разрушения в городе связаны с непрекращающейся артиллерийской дуэлью в аэропорту и вокруг него.

«Аэропорт для меня — больная тема. Почему? Он же имени Сергея Прокофьева. И мой оркестр — имени Сергея Прокофьева. И я — лауреат премии имени Сергея Прокофьева. И концертный зал, в котором мы играем, — имени Сергея Прокофьева. И Музыкальная академия, из которой половина моих музыкантов, — тоже имени Сергея Прокофьева. Мы — родина Прокофьева. Не без моего участия имя Прокофьева было дано аэропорту. У меня знакомая работала генеральным директором строительства. Мы как-то общались, и я говорю: „А почему бы вам не назвать аэропорт в честь Прокофьева? Есть же аэропорт имени Шопена в Польше“. Слава Богу, не одному мне эта мысль пришла в голову. Назвали. Я еще был автором панно, которое висело перед входом — четыре ноты из Прокофьева. Правда, одну написали неверно. Мой оркестр открывал этот аэропорт. Мы использовали его, мы им гордились. И мне так больно, что имени Прокофьева — уже минус один. Пока только аэропорт, все остальное, слава Богу, еще есть.

Мы хотим играть симфонии. Именно этим оркестр и живет. То, что мы сегодня играли, — популярные песенки — это хорошо для публики, но это никак не способствует росту профессионального мастерства.

Я на репетиции вчера сказал такую фразу: „Пир во время чумы“. Мы отрабатываем эти веселые, жизнерадостные песни, а в городе объявлен траур по погибшим во время обстрела детям. А мы здесь играем. Это какая-то дьявольская, нелепая несочетаемость. Но с другой стороны, люди приходят и забывают на эти пару часов, что за окном гремит. Мой музыкант, который не занят в программе, звонит и говорит: „Можно я приду поиграть, тяжело дома сидеть. Я когда репетирую, забываюсь“. И так все. Вот сейчас люди ко мне подходили: „Ох, как нам не хочется уходить. У вас так все хорошо“. А у нас не хорошо. Просто мы это „хорошо“ пытаемся дарить.

А вообще, вот утром просыпаемся — я и моя семья — и первые полчаса как будто не помним, что вокруг происходит. Все нормально, обычная жизнь. И так по инерции до первого грохота. Снова возвращаемся в ужасную действительность. У меня до сих пор нет понимания, как это все возможно в современном мире — жили, жили и пришли к такой катастрофе. Я, честно, не понимаю. У меня ощущение, что мне все это снится. Я иногда иду и себя щипаю.

Назад дороги уже нет. С каждой новой смертью расстояние между нами — теми, которые здесь, и теми, которые там, — увеличивается. Этот раскол уже непреодолим. Вражда поселилась — нет, не в разуме, поскольку мы не понимаем, как такое могло произойти, — она в сердцах. Это не залечишь».

Во втором отделении — украинская песня о матери. Единственная за весь концерт на украинском языке. Зал взрывается аплодисментами. Почему? Мне кажется, потому, что принимая украинскую речь, аплодируя ей, люди как бы говорят себе и другим: «Никакой причины для войны нет. Давайте остановимся».

«Есть раскол и внутри коллектива. Я вам больше скажу. Меня не понимают мои собственные дети, которые живут в Киеве. Два моих взрослых сына. Я с ними общаюсь, хотя это очень тяжело. Я говорю: „Ты мой сын, и ничто этого не изменит“. А что касается оркестра, то большая часть тех, которые думают иначе, уже уехали. Но и среди тех, кто остался, есть несогласные. Мы должны это принять, чтобы восторжествовала любовь. Но эту любовь уже залили кровью».

Андрей Бабицкий «Expert Online» 11 ноя 2014
ФОТО АВТОРА
expert.ru