Эксклюзив: тайная звезда — пианист с дипломом флейтиста и балетным прошлым

Можно, я подарю вам героя? Его зовут Яков Кацнельсон, ему 38 лет, выглядит моложе, выглядит замечательно, выглядит как балетный принц (и неспроста — об этом позже). Преподает в Московской консерватории. Играет фантастически. Нет, правда.

Взбивает клавиши рояля в нежнейшую пену, обрушивает на зал мощную волну, звенит колокольчиком, гремит набатом, поет арию колоратурным сопрано и отвечает ей многолосым хором — это было головокружительное путешествие в миры Баха и Шопена, а не фортепианный концерт, и публика, конечно же, хлопала стоя и покидала Малую гильдию в глубокой задумчивости.

Потому что так не бывает. Каждый мало—мальски продвинутый любитель музыки в Латвии вооружен до зубов. У него есть ютьюб, радио Radio Кlasika и Mezzo, его из сезона в сезон обольщают филармония и частные агентства, фестивали наступают один на другой, артисты прибывают со всех сторон света, иногда у них очень даже громкие имена; а еще есть свои, тутошние, любимые, и всегда при аншлагах. То есть публика довольно отчетливо себе представляет, кого ей ждать, откуда и с чем.

Яков Кацнельсон сваливается как снег на голову.

Его сольный дебют в Риге-то ли следствие, то ли причина того, что молодой пианист Артур Цингуев, ученик Якова и здешний уроженец, только что открыл продюсерскую фирму.

Это потом уже выясняется, что Кацнельсон, оказывается, бывал у нас с концертами — в ансамбле с Кристине Блаумане, а потом с квартетом Эвы Биндере; виолончелистка Кристине и скрипачка Эва всем любителям музыки в Латвии известны, даже не очень продвинутым. Но Яков? Яков? Почему никто не рассказал о нем прежде? Как мы сами-то его пропустили?

Тайная звезда. Пианист с дипломом флейтиста и балетным прошлым.

— Я учился танцевать в детстве. Мечтал танцевать. Грезил просто. Но усидчивости не хватало. Меня больше интересовал актерский момент — не танец как нечто красивое, а именно исполнение ролей, ролей в балете.

— И сколько это у вас продлилось?

— Лет, наверное, до 13–14.

— Это поразительно. Николай Луганский, ваш коллега, недавно очень хорошо сформулировал: московская система музыкального образования — это когда ребенок с 7 лет профессионал.

— Я абсолютное исключение из этой системы. Я вообще до конца Гнесинской школы на флейте играл — и не понимал, что на ней делаю, совершенно. Потребовалось применить много хитростей и воли, чтобы увернуться и не поступить в консерваторию на флейтиста. Это было сложно. Но после восьмого класса меня приняли на фортепианное отделение. И в консерваторию я поступил как пианист.

— Такое вообще бывает?

— Нет. Бывает наоборот — люди от рояля уходят к другим инструментам.

— А как ваши родители к этим завихрениям относились?

— По-разному. Но они всегда были со мной деликатны. Не давили, нет.

— В консерватории вы попали к Элисо Вирсаладзе. Про ее характер ходят легенды.

— Многие говорят, что она сложный человек, но я никакой сложности не заметил, мне всегда было с ней очень просто. Общаться просто, заниматься просто. И с большим удовольствием. У нас отношения сложились с первого взгляда. И до сих пор все безоблачно. (Яков — ассистент Элисо Вирсаладзе в Московской консерватории. У него есть и собственный класс, который растет из года в год. — Прим. авт.)

— У вас не было предубежений против женщины-педагога? И нет ли сейчас предубеждений против девушек-студенток?

— У меня только женщины в педагогах и были. А вообще, я вам так скажу:

наша профессия — она выравнивает. Если вы посмотрите на выдающихся исполнителей-мужчин, в них, в принципе, очень много женского. А в выдающихся исполнителях-женщинах много мужского. Прежде всего в характере.

Получается, что они становятся существами не то что бы бесполыми — но вмещающими в себя и мужские, и женские черты.

— У вас большая конкурсная история…

— Я ненавижу конкурсы.

Никогда не хотел участвовать в соревнованиях.

Это были здания Элисо Константиновны. Она сама придумывала, куда мне ехать, что играть, и говорила — надо. Я ехал и играл.

— Скрипя зубами?

— Ничего у меня не скрипело. Было увлекательно путешествовать по разным странам, учить программу, много раз ее повторять — когда готовишься к конкурсу, программа доделывается до конца.

Потом, на конкурсах, волнение особенное. Это такая закалка. Очень вредная для здоровья.

— Тем не менее вы «участвовали в соревнованиях» почти десять лет. Из соображений карьеры? Мало же, наверное, мазохистов, получающих удовольствие от конкурсов.

— Очень много мазохистов. Они играют конкурсы для того, чтобы поиграть на сцене, послушать, как играют другие, может, завязать какие-то контакты, с кем-то познакомиться. Кто-то замуж выходит. Масса интересных вещей на конкурсах происходит.

— И у вас — происходило?

— Мне не везло. Как правило, меня пропускали почти до конца, а потом что-то случалось, и я оказывался вне премий. Считается, что я победил на Международном конкурсе имени Рихтера в Москве. Но второй тур — это было мое самое неудачное выступление в жизни. Вся Москва пришла на второй тур, и вся Москва это услышала. Нет, там не было никакой катастрофы, я сыграл все ноты. Просто у меня что-то выключилось внутри, как выключается какой-то электронный гаджет и после по инерции работает еще какое-то время…

— Простите мне этот вопрос и не отвечайте, если не хотите. У вас нет ощущения недооцененности исполнительской?

— Ну, вообще есть… Конечно, есть.

Сейчас трудное время для пианистов. Недостаточно просто хорошо играть.

Нужно уметь общаться, нужно оказываться в нужном месте в нужное время, нужно не ссориться с важными людьми…

— … а вы не карьерист.

— А я не карьерист. Но я не могу сказать, что я простаиваю. Я очень много играю. Хотя концертов в залах такого уровня, как у Луганского, у меня нет. Иногда бывают какие-то приглашения, иногда обо мне вспоминают, когда требуется кого-то срочно заменить. К тому же далеко не все дирижеры и известные солисты могут позволить себе выступать с теми, с кем хотят. Агент им диктует своих. Там целая система. Я в нее не попал — и, может, это к лучшему. Я все время двигаюсь. Сегодня я уже не тот, что был год назад, а год не назад был не тот, что раньше. Надеюсь, так оно и дальше будет. А уж куда меня это все приведет, я понятия не имею.

-То есть вы выбрали отдельный путь. Я, кажется, знаю еще одного такого удивительного музыканта вне системы — пианиста Игоря Жукова. Он не то что бы отшельник, но…

— Да, я тоже знаю Жукова. И этот путь называется — андеграунд. А есть мейнстрим.

— Как у альтистов: Максим Рысанов и Юрий Башмет.

— Рысанову я очень благодарен. Когда я сказал про известных солистов, в первую очередь его имел в виду. Он прикладывает огромные усилия, чтобы меня звали на какие-то фестивали. Потому что ему, как правило, сначала говорят «нет».

— Рысанов в Лондоне. Почему вы не уехали? Почему вы сидите…

— В Москве я сижу. Не самый плохой город. И у меня не самое плохое место работы — Московская консерватория. Я очень доволен тем, как у меня все складывается. Есть какая-то стабильность в этом. Я не хотел бы уезжать. То есть сначала хотел.

Но чем больше я гастролирую за рубежом, тем больше понимаю, что я, в общем, у себя дома должен жить.

У меня жизнь свободнее гораздо, чем у того же Рысанова. Он себе почти не принадлежит.

— Каким вы видите свое будущее в идеале? Большой зал Московской консерватории вместо Малого, в котором вы часто играете?

— Я бы хотел, чтобы был и Больший зал, и Малый. Очень уж люблю камерную музыку.

Маша Насардинова, критик
www.lsm.lv