«Историческую память нельзя разрушать»

Ректор Санкт-Петербургской консерватории — о трудностях реконструкции, железном занавесе и о том, почему он больше не пойдет на выборы

Фото предоставлено пресс-службой Санкт-Петербургской консерватории

Санкт-Петербургская консерватория готовится к одному из самых сложных учебных годов в своей истории: коллективу предстоит переезд на улицу Глинки, а зданию — начало масштабной реконструкции. Пока консерватория не перешла от музыкантов к строителям, ректор спешит провести первый международный конкурс скрипачей имени Ауэра. О планах, опасениях и надеждах сезона Михаил Гантварг рассказал корреспонденту «Известий».

— Министерство культуры пообещало вам 23 млн рублей в качестве первого транша на переезд. Эти деньги поступили?

— Буквально несколько дней назад. Теперь мы должны объявить конкурс на организацию перемещения. На сегодняшний день обещано, что здание на улице Глинки будет готово принять нас в конце ноября.

— Еще недавно Северо-Западная дирекция по строительству, реконструкции и реставрации заявляла, что ремонт закончится к 15 июля.

— Мне обещали закончить к августу, но не уточнили, какого года. Чтобы не прерывать учебный процесс, сначала мы перевезем театр консерватории — на это и пойдет первый транш Минкультуры. Тогда сможем запустить в эту часть здания строителей.

— Что им предстоит сделать?

— Театр ждет очень серьезная реконструкция. Сейчас он больше, чем Мариинский — 1790 мест. Это, конечно, приятно, но мы сократим количество кресел на 300–350 ради того, чтобы вернуться к уникальной акустике, которая когда-то была лучшей в городе. У нас будет мощная машинерия. В одном театре — не буду говорить в каком — недавно сделали новое оснащение сцены по немецкой технологии. И когда один из занавесов застрял, стали звонить в Германию, спрашивать, на какую кнопку надо нажать. А там ответили: если вы именно про этот занавес, то нажать можем только мы. У нас тоже немцы делают машинерию, но таких проблем не будет. Я уже сказал строителям: давайте сделаем железный занавес, чтобы его руками можно было закрывать и открывать.

— Насколько сейчас состояние консерватории близко к аварийному? Профессор Сергей Слонимский говорил «Известиям», что второй этаж в прекрасном состоянии.

— Второй этаж мы отремонтировали к 150-летию консерватории. К нам тогда приезжало множество гостей, стыдно было показывать здание в таком виде. Поэтому на втором этаже мы сделали небольшую потемкинскую деревню. Если бы они поднялись на третий или четвертый, им стало бы худо. Мы старались их туда не пускать, развешивали указатели. Степень аварийности простой смертный оценить не может, а Северо-Западная дирекция может: они брали пробы фундамента и выяснили, что фундаментов под нами несколько, и это плохо. Консерватория 150 лет отстояла. Может, еще лет 40–50 простоит, но это уже к гадалке. Мы попали в федеральную целевую программу, нам выделили деньги, значит, надо делать реконструкцию сейчас. Мне не позавидуешь, но таков мой жребий.

— Здание, в которое вы переедете на время реконструкции, потом снова заберут?

— Министерство культуры клятвенно мне обещало, что выделенные нам 9,5 тыс. кв. м останутся за консерваторией. Они нам жизненно необходимы.

— Проект реконструкции предусматривает восстановление домовой церкви, и это замечательно. Но он же предусматривает, что классы Римского-Корсакова, Прокофьева и других гениев разломают.

— Этого не будет. Так планировалось на первоначальном этапе. У строителей свои нормативы: столько-то метров должно быть до туалета, столько-то до пожарного выхода. Вот они и спланировали стены исходя из нормативов. Я им сказал, что этого никогда не будет. Историческую память нельзя разрушать.

— Вам гарантировали, что планировку сохранят?

— Да.

Фото предоставлено пресс-службой Санкт-Петербургской консерватории

— В сентябре вы впервые проводите Международный конкурс скрипачей имени Леопольда Ауэра. Кому и как пришла эта идея?
— Она лежала на поверхности много лет. Фигура Ауэра настолько значима для скрипичного искусства, что все мы испытывали чувство неловкости из-за отсутствия конкурса его имени. Он прародитель всех выдающихся скрипачей ХХ века, в том числе моих педагогов.

— То есть вы его музыкальный внук?

— Правнук. С идеей провести конкурс я обращался к разным руководителям, но мне говорили: у вас консерватория Римского-Корсакова, вот вам и конкурс его имени, причем для духовых инструментов. А два конкурса на одну консерваторию — слишком много. В этом году, наконец, комитет по культуре Санкт-Петербурга удовлетворил нашу заявку и выделил деньги. Доступ на все прослушивания будет свободный. Иностранным участникам мы бесплатно предоставляем общежитие. Члены жюри будут работать за символические деньги: я поговорил со всеми, и мы решили, что пусть лучше премии будут побольше.

— Как вы решаете вопрос честности судейства?

— На многих конкурсах думают так: давайте мы возьмем в жюри тех, чьи ученики не участвуют. Тогда встает вопрос: а почему их ученики не играют? Значит, эти профессора плохо учат? Получается, что педагог, который хорошо учит, не попадает в жюри — и наоборот. Я, приглашая членов жюри, исходил не из того принципа, будут ли они честно судить, потому что в этом я и так уверен. Главное — чтобы эти люди стояли на одной творческой платформе.

Вот есть классические режиссеры, а есть поклонники модернизма. Когда я вижу «Евгения Онегина», где катаются на велосипедах или говорят по мобильнику, меня это страшно раздражает. Так и в исполнительском искусстве: конечно, есть много всяких тенденций, но в двух наших ведущих консерваториях — Московской и Санкт-Петербургской — во главу угла ставят классическое образование. В самом названии «консерватория» заложена идея сохранения.

— То есть ваше направление следует называть консервативным?

— Да. Его критерии таковы: безупречная техника, а также хороший вкус и стиль. Без отклонений влево-вправо.

— Получается, что юные скрипачи, выбирая конкурс, думают: сюда мне не стоит ехать, здесь чужая школа, а туда стоит.

— До меня даже доходили такие разговоры: «Почему ты туда не едешь?» «Потому что там Гантварг в жюри, он человек консервативный, не любит шатания и разброда».

— Давайте предположим, что к вам в конкурсанты записался, скажем, Джошуа Белл.

— Полагаю, что шансов у него было бы не так много. Как говорится, «нас так не учили». А потому и мы так не учим. И думаю, что наше направление победит. Все внешние эффекты — от хождения по сцене до перекрашивания волос — это ненадолго.

— Вы член оргкомитета конкурса Чайковского. В следующем году гран-при этого состязания вырастет до $ 100 тыс., это будет самая большая премия в мире. Деньги повлияют на престиж конкурса?

— Если бы можно было купить искусство за деньги, то выстроилась бы довольно приличная очередь. Можно назначить премию в 100 тыс., можно в миллион, но если мы даем такую премию, значит, мы утверждаем: перед нами новый Ростропович или Рихтер. Можем мы так сказать? Нет. Юный лауреат может стать лучше Ростроповича, а может никогда не достигнуть его уровня. Все это отдает купечеством. Купцы могли позволить себе «погулять». А сейчас в экономике складывается такая ситуация, что, наверное, не так много денег в стране, и можно эти 100 тыс. потратить на помощь какой-нибудь музыкальной школе или для увеличения зарплаты педагогов. Вот наша школа-десятилетка находится в аварийном состоянии. Я уже готов объявить клич среди ее великих выпускников, собирать деньги. Но это не так просто: надо открывать счета, создавать фонд, а потом нас обвинят в том, что мы что-то украли. К тому же на конкурсе Чайковского четыре разных жюри по четырем специальностям. Кто будет выбирать одного-единственного обладателя гран-при?

— Может быть, Валерий Гергиев?

— Вот именно. Так назовите это «премией имени Гергиева». Он много работает, человек богатый и не скрывает этого. Он может дать такую премию, какую хочет. Но вообще я не думаю, что деньги могут решить вопрос престижа конкурса.

Фото предоставлено пресс-службой Санкт-Петербургской консерватории

— А система оценки «да-нет» вам нравится?

— Нравится. Я не очень люблю математику со школьных лет, поэтому когда ставят 21 балл или 22, для меня в этом есть что-то от лукавого. На первых этапах соревнования лучше не влезать в детали, судить по принципу «понравилось — не понравилось».

— Сами вы будете в жюри?

— Нет. Один раз сидел. Не понравилось. Это не мой монастырь: бывали моменты, когда я один должен был поднимать руку за или против. Там в жюри замечательные музыканты, но из разных школ, и им бывает очень трудно прийти к консенсусу. Один говорит: «У нас в Вене Моцарта играют так». Другой отвечает: «А у нас в Нью-Йорке так». И начинается конфликт между двумя великими музыкантами.

— Последние 10 лет останутся в истории консерватории как «смутное время»: ректоры постоянно менялись, оставляя после себя шлейф коррупционных скандалов. Как вы считаете, это нанесло консерватории урон?

— Не думаю. Смена ректоров была вызвана разнонаправленными течениями внутри консерватории. Все обострилось в последнее время, когда мы попали в федеральную целевую программу и готовились осваивать миллиарды, отведенные на реконструкцию. Где деньги, там всегда разнонаправленные интересы. Я рад и счастлив, что мне удалось уговорить министра культуры Александра Авдеева, чтобы деньги шли не в консерваторию, а в Северо-Западную дирекцию. Чуть ли не в последний день своей работы он мне позвонил и сказал: «Вы можете спать спокойно». В этот момент представители многих структур, которые тут крутились, стали приходить ко мне, переживать, что-то советовать.

Я собрал всех и сказал: нам делить нечего, мы работаем в одной консерватории. Я хочу, чтобы нас вспоминали добрым словом. Давайте работать спокойно, без интриг. Коридорное радио закрываем. По-моему, я всех примирил. Ни одного письма или доноса за время моего ректорства не было.

— У вас не так давно был вечер юмориста Семена Альтова. Вы считаете такой жанр уместным в консерваторском зале?

— Идея написать музыку на юмористические миниатюры принадлежит нашей композиторской кафедре, а концерт проходил в рамках фестиваля «Международная неделя консерваторий». Изначально предполагалось, что будет читать Михаил Жванецкий, которому принадлежит крылатая фраза «может, что-то в консерватории подправить?». От нее мы хотели оттолкнуться, но Михаил Михайлович не смог, и тогда возникла фигура Альтова, чей юмор более созвучен Петербургу. Не могу сказать, что я ярый поклонник этого жанра, но студенты были счастливы, потому что звучала их музыка и зал был полон.

— Сейчас почти всем ведущим педагогам консерватории порядка 80 лет. Не боитесь, что лет через 10–15 случится провал?

— Думаю, что нет. Эти педагоги продолжают работать и готовят себе смену. Вот Слонимский пришел ко мне и сказал: я уже старый, мне нужно взять на кафедру четырех молодых композиторов. Мы так и сделали.

Проблема в том, что пока дорастешь до ставки профессора, жизнь уйдет. А можно пойти в оркестр Мариинского театра и получать хорошие деньги уже сегодня. У нас было совещание с министром культуры Владимиром Мединским по поводу президентских грантов, там были и Валерий Гергиев, и Юрий Темирканов. Я сказал: «Я не против того, что студент второго курса получает у Валерия Абисаловича 80 тыс. Я против того, что профессор, у которого он занимается, зарабатывает в полтора раза меньше».

— В Московской консерватории учат играть на европейских инструментах, а у вас еще и на русских народных. Как так получилось?

— Вообще-то наш основатель Антон Рубинштейн задумывал учить оркестрантов, пианистов и вокалистов. Всё. Но в какой-то момент партия и правительство сказали, что мало мы внимания уделяем народным инструментам. Обком постановил принимать народников — мы подчинились.

— А почему Московскую консерваторию от этой обязанности освободили?

— Потому что она московская. На особом положении. Но мы с народниками живем очень дружно. Если бы хватало помещений, то вообще проблем бы не было.

— У вас как у человека впереди есть определенная цель?

— Достижение цели — это неправильный подход. Чтобы научиться играть на скрипке, надо быть системным человеком, работать ежедневно. Так я живу с пяти с половиной лет. А цели постоянно меняются. Сейчас моя задача — отработать этот ректорский срок достойно. Не хочу, чтобы вслед мне люди хмурились. Потом, если буду жив, останусь работать на кафедре скрипки.

— То есть на следующие выборы вы не пойдете?

— Не пойду. Я же учился не на ректора, а на скрипача. Пока еще могу играть и довольно востребован, лучше буду заниматься своим делом. Если коллектив консерватории скажет, что не отпускает меня, и министерство будет просить, то я рассмотрю этот вопрос. Но сейчас я знаю, что в феврале 2017 года мой контракт заканчивается. А вообще кресло Глазунова, которое стоит в кабинете ректора, — это катапульта, и кнопка находится в Минкультуры. Утром ты пришел на работу, а в обед кнопку нажали — и ты уже свободный художник. Слава богу, что у меня есть профессия.

izvestia.ru