Лука Затравкин: Классическая музыка — нафталин, на который нет спроса

Герой нашего интервью — Лука Затравкин — известный пианист, общественный деятель и, по совместительству, сын художника Никаса Сафронова. «Диалог» побеседовал с ним о том, каково быть одаренным ребенком, как не потерять веру в то, что ты делаешь долгие годы, а также выяснил, почему фигурист Алексей Ягудин не любит классическую музыку

Не трудно ли вам было в течение стольких лет, с самого раннего детства заниматься на фортепиано?

Если учитывать, что в 5,5 лет я по шесть часов в день сидел за роялем, то, в общем, да — детство было…за роялем! (смеется) Оно было у каждого: у кого-то во дворе, у кого-то еще где-то, а у меня за роялем. В принципе, я не могу сказать, что для ребенка это хуже. Для здоровья, может, не очень полезно, но в эмоциональном плане — это приятно. После очередного конкурса я поступил в Центральную музыкальную школу, еще до этого, правда, у меня были основные судьбоносные встречи. Я играл на каком-то концерте, и ко мне подошел Мстислав Леопольдович Ростропович. Это была такая памятная встреча: он долго мне говорил, что лучше вообще сразу уехать за границу и там начинать творческое развитие. А мне тогда было приблизительно 6,5 лет — совсем мелкий. В общем, он долго меня убеждал уехать в эмиграцию, но, в конечном счете, сказал, что давай я тебе буду помогать — покажу какие-то навыки, приемы.

Получается, что вам тогда было 6,5 лет, и он вам советовал такие вещи.

Да, потом я ходил к нему на пары, но уже там мама договаривалась о прослушиваниях. Он мне говорил о каких-то моментах по поводу концертов. В общем, он же тоже был замечательным пианистом, помимо этого был дирижером и виолончелистом. У него виолончель, конечно, была основным инструментом, но это не отменяло остального. Для дирижерского диплома необходимо иметь два инструмента — рояль и скрипка, или рояль и виолончель. В результате я стал заниматься с Владимиром Всеволодовичем Крайневым — это муж тренера по фигурному катанию Татьяны Анатольевны Тарасовой. При этом очень смешно получилось: когда мы в первый раз увиделись с нашим прославленным фигуристом Лехой Ягудиным, он сказал, что за 25 лет брака и за все годы, которые он учился у Тарасовой, видел Крайнева один раз, а я, за те годы, которые учился у Крайнева, не видел Тарасову вообще, но при этом это была такая семейная чета. А с Лешей мы познакомились на ледовом шоу, когда я играл на рояле, а он катался под Шопена.

Ягудин ненавидит любую классическую музыку — это такое маленькое откровение, ему все равно скрипка, барабан или виолончель. И так Тарасова включала музыку Крайнева и заставляла заниматься под нее. Леша столько раз под нее упал, что у него в голове уже отложилось, будто эта музыка неудачная. Хотя, мы с ним дружим, но он просто отошел от классической культуры, музыки — ее он никак не воспринимает вообще. Его она просто бесит. Если на телефоне стоит звонок с мелодией Шопена, он сразу напрягается. При этом, он остается замечательным фигуристом и приятелем.

Возвращаюсь к моей истории жизни… Знаете, почему-то сейчас вспомнил Гитлера (смеется). Внезапно провел параллель. Я тоже любил и хотел рисовать картины, но потом мне этого не дали, после чего я пошел в музыкальную сферу. Крайнев дал мне в начале пути какие-то советы. Иногда мне приходилось летать к нему в Германию, где он жил. В общем, за границу приходилось часто вылетать, да и в Москве работать. Потом я пошел в консерваторию, поняв, что там уровень преподавателей получше. Стал заниматься у профессора Слесарева, но почувствовал, что, конечно, не тянут, поскольку у меня уже был опыт, начиная с самого детства, поэтому современная консерватория была для меня понижением уровня. В результате, я полетел в Швейцарию, где со мной месяц занимались, после чего Швейцарское объединение вручило мне всякие грамоты и так далее. Когда мне было 11 лет, они меня наградили титулом почетного профессора швейцарской академии музыки. Так громко звучит, но в результате там четыре бабушки сидит, которые могут выписать любую бумагу. То есть там какое-то безумие. Самой молодой бабушке 94 года — это просто девочка у них. И говорили, что, мол, ничего себе в 11 лет стал профессором, но это самое меньшее, что они могли мне дать.

В какой момент вы поняли, что музыка — это ваше призвание? Именно рояль, именно классика и что ничего другого вы больше не хотите. Может быть в вашей жизни была так называемая развилка, определяющая впоследствии ваш выбор?

Я могу сказать, что жизнь в России культурного человека — это всегда развилка: либо ты занимаешься фарцовкой, либо занимаешься искусством, образованием и сидишь в нищете. И вот эта развилка встречается всегда, как будто ты живешь постоянно на грани сделки с дьяволом. Но все время каким-то образом от этого отходишь, потому что сам понимаешь, что всегда есть другие предложения — то есть не полностью уйти в другую сферу, а просто заняться чем-то другим. В России люди очень часто это переживает.

Государство помогает уже каким-то знаковым фигурам, как Михалков, Глазунов, Говорухин, которые уже впереди. Без поддержки очень тяжело выживать, поэтому формат классической музыки, на мой взгляд, умер.

Почему? Нет спроса или нет нормальной пропаганды?

Потому что нафталин, на который, конечно же, не будет спроса. В этом я уверен на 100%. Потому что то, что сейчас происходит в классических музеях — это тоже не дело. Необходимо иметь, как у Третьяковки, ответвление «современное искусство». И, вот, лучшее, на что они могут потратить свои бюджеты — это покупка фотографии «Целующиеся милиционеры» за 150 тыс евро. То есть это был огромный пиар за счет того, что наши таможенники не выпустили на биеналле эту фотографию. Марат Гельман на весь мир заявил, что в России выжимают искусство, не дают работать. Весь мир, конечно же, возмутился — надо же было на Россию как-то нагнать. А потом Третьяковка у Гельмана купила эту фотографию за 150 тыс евро. Вот это современное искусство! Но это хуже, чем нафталин!

Я думаю, что Третьяковка купила не фотографию «Целующиеся милиционеры», а прецедент сам по себе, потому что современное искусство — это именно прецедент, провокация…

Об этом еще сказали американцы, не имея своей культуры и вообще чего-то своего: «Имея миллиарды долларов, можно создать свою историю искусства, подавив неоклассицизм». У них это не особо хорошо получается, потому что есть влиятельные люди, которые понимают, что можно вкладывать деньги в Моне, Дега, например, но не в Уорхолла. Но это мы немного ушли в другую сторону. Развилка была всей моей жизнь, она продолжает до сих пор. Раз в полгода надо было ездить к маме на работу, а там играли студенты, поэтому, что мне еще оставалось там делать. Мне, конечно, было скучно и тяжело: я пропустил какую-то часть детского сада, общение с бабушками — без этого всего грустно было. Но я настолько был погружен в эту музыкальную атмосферу, поэтому у меня внутри даже не было мыслей по поводу того, чтобы заняться чем-то другим. Я сразу видел, что музыка — это точно мое! В музыкальной школе для одаренных детей, конечно, тяжело было учиться, потому что меня показывали по телевизору. А мне это мешало, потому все меня знали и ожидали финансовой поддержки. Все считали, что если отец такой известный, значит он должен давать деньги и подарки, что совсем не подразумевалось.

Есть разные примеры семей, например, дочка Жванецкого живет в какой-то нищенской халупе, а есть некоторые актеры, которые ездят с охраной на джипе. Это абсолютно индивидуальные истории, которые связаны с внутренним воспитанием.

Конечно, на раннем этапе, чтобы соответствовать критериям техники, нужна поддержка, потом это начинает мешать, потому что любое творчество на конкурсе наказуемо. На конкурсах сидят люди с большим профессиональным опытом, но при этом у них сложилось стереотипное представление о классической музыке. В общем, никакого шага влево или вправо, иначе расстрел. В итоге, выбирают тех, кто лучше отмарширует произведение, но это настолько далеко от музыки, это скорее по технике. Помню, что в 13 лет я понял, что невозможно заниматься искусством, играть, потому что начались скандалы. Когда мне было 9 лет, я участвовал в конкурсе и, помню, как я был уверен в своей победе, но поскольку это был первый конкурс в России, я проиграл с оглушительным треском. Дело в том, что мы выбрали произведение, где первым был этюд Шопена, а это одно самых сложнейших фортепьянных произведений. В итоге вышел профессор, чтобы обосновать решение и сказал, что первый этюд Шопена можно сыграть лучше, причем, неважно когда, поэтому, если вы взяли это произведение, значит, вы должны играть его лучше всех.

А вы согласны были с этим профессором? Он был в чем-то прав?

Да нет, конечно. Ведь насколько все это разрушает детскую психику. Мне же было тогда 9 лет! Я готовился, занимался и играл лучше всех, и не дать заслуженный диплом, то есть показать, что ты идиот и тебе надо играть «Чижик-Пыжик», а если ты будешь играть что-то на порядок выше, мы тебя загнобим — это была абсолютно русская позиция.

Лука, я так понимаю, что вы всю жизнь играете довольно сложные произведения и сейчас рассказываете про этот случай, поэтому у меня к вам два вопроса: не раздразнил ли вас этот профессор, который не так оценил ваши способности и есть ли какая-то нота тщеславия в том, что вы выбираете такие произведения?

Я могу сказать, что любое произведение сложное. Чем проще оно играется в техническом плане, тем оно сложнее в плане передачи мысли. Музыка — это очень тонкая материя, которая предполагает техническую базу, но она служит усилением ее эмоционального окраса. Многие считают, что это первопричина, то есть, основная часть произведения. В действительности передача мысли и чувств — сложнее. Вся музыка построена только на этом. Это в детстве ты гонишься за сложностью, за новыми приемами, но со временем, когда ты начинаешь работать с аудиторией, понимаешь, что это вообще не про это.

Вы, насколько я знаю, занимаетесь благотворительностью, общественной деятельностью. Откуда появиось желание помогать людям?

На самом деле я, как православный человек, могу сказать, что оно выросло из внутренних, духовных и религиозных побуждений. Но с прагматической точки зрения в какой-то момент стало очевидно, что классическая музыка помогает людям забыться, пережить какой-то момент, то есть, это очень сильный эмоциональный всплеск. Естественно, тогда была трагедия в Беслане, мне поступило предложение, что надо поехать и сделать концерт. Но предложил какой-то жулик, таких было много среди продюсеров, как и сейчас. В итоге, я полетел, но этот концерт мне стоил 2–3 тыс евро, хотя я был первым, кто приехал после того события. Все музыканты были в Москве, Петербурге, пиарились на этом, но туда в Беслан не приехал никто. Я походил по той школе, собрал пару гильз, а вечером дал концерт. Пришли дети и родители. Конечно, я волновался в тот момент, я не знал, как это подействует. Но в результате подействовало. Это был октябрь 2004 год. После этого я понял, что благотворительность должна быть, и она реально работает.

Я читала про вашу биографию, и я так понимаю, что вы любите принимать участие в каких-то нетривиальных мероприятиях…

Я вообще не знаю, кто распространяет такую информацию. Я не знаю, как это работает. Мне всегда было странно видеть тысячи людей на своих концертах, хотя я не раскручен. А у меня идут заказы концертов, я лечу. Конечно, я по поводу нафталинового искусства вам уже говорил, это моя точка зрения. Искусство должно быть другим — красивым, ярким и интересным, захватывающим, живым, а также отдавать духом времени. Я чувствую, что могу играть там Рахманинова, Шопена и сделать это душевно. Но так же я понимаю, что для людей, которые собрались в зале, им сегодня не достаточно одной классической музыки.

А что вы готовы для них играть?

Им неважно, что ты играешь, потому что публика всеядна. Если говорят, что есть классические произведения, которые не формат — это полный бред. Я на своем примере, изучив все слои публики, понял, что формат — это абсолютно все. Иногда в крупных городах типа Москвы и Петербурга находится до 5% зрителей, которым что-то не нравится. В других регионах России 100% зрителей отвечают взаимностью и радостью. Конечно, помимо классической музыки, народу хочется зрелища — видеоинсталляций. Помню, как я увидел замечательный формат с фигуристами. В итоге все так совпало, что мы уже несколько лет до сих пор работаем вместе, где аудитории по 7–8 тыс человек. Я могу сказать, что для любого классического пианиста сегодня в России — это космос. Народ в своей массе сверх принимает классическую музыку. Главное для него — это красивая картинка, эффектность, грамотная смена темпа, ритма — это душа музыки. Если ты вкладываешь душу и показываешь красивую, сочную картинку, то человек начинает рыдать сам по себе.

Лука, а в мероприятиях какого формата вы бы не стали принимать участие никогда?

Это концерт в Большом зале консерватории. Она меня пугает. У меня сейчас на август запланирован концерт. Когда мне предложили провести его в консерватории, я подумал, что там стоят наверху эти жесткие скамьи, зрелища там никакого, ты там сидишь часто при свете, чтобы никто не спал. Я понимаю, что это дискомфортно для зрителя. Там вся атмосфера настолько пропитана этой гордыней, типа, здесь происходит какое-то высокое искусство, и вы может быть немножко к нему прикоснетесь.

Если вам стало скучно или вы чего-то не поняли, значит, вы тупой. Поэтому одна часть аудитории чувствует себя идиотами, а другая — гордится тем, что они были в консерватории.

Для меня современное искусство — это яркое, красивое шоу, где есть эффект, чувства, энергетика. Классическая форма искусства настолько для меня отмерла, поэтому играть сольный концерт я бы, наверное, не согласился. Это действительно тяжело, как мне, так и зрителям. Однако большинство классических музыкантов не чуждаются заниматься этой халтурой, они работают и получают большие гонорары. Я против этого.

Проясните, пожалуйста, историю с сохранением консерватории Рахманинова, потому что об этом было совсем мало информации.

Я летал на концерт в Париже, меня попросил мой друг граф Петр Шереметьев. Он в этой консерватории учился, поскольку это такое родное место, он попросил поддержать и сыграть концерт. Хоть я и не любитель подобного рода мероприятий, я даже не раздумывая полетел. Туда также прилетел мой друг Никита Джигурда со своей женой, они пришли на концерт, где Никита Борисович прочитал стихотворение под «Лунную сонату». То есть, я как мог разнообразил концерт в консерватории, пригласив Джигурду. Рахманинов 6 лет был ректором консерватории, а открывал ее Шаляпин. Ей 92 года. В связи с санкциями и антироссийской направленностью консерватория потеряла крупного спонсора — французскую строительную компанию, которая поддерживала ее более 10 лет. Они отказались, ссылаясь на кризис. И правительство Франции завело там несколько налоговых дел, совершенно притянутых за уши, насчитав нарушений на 750 тыс евро. Все это случилось в конце того года, когда все это началось. А все почему? Потому что напротив Эйфелевой башни на набережной находится огромный особняк, в котором Рахманинов и Горовиц работали. Раньше это было русское посольство культуры, а сейчас они хотят это место забрать, потому что им невыгодно, что в таком месте находится русский фон. В общем, такая сложная история, сейчас ищу, кто поможет консерватории.

И как успехи?

Пока мы какие-то деньги собрали на моем концерте, но 50 тыс евро и 750 — разница, конечно же, есть.

Есть информация о том, что на день рождение вашего отца приезжает Софи Лорен и, насколько я понимаю, вы тоже там будете участвовать.

Да, я буду играть для Софи Лорен. Это 100%. Даже если не захочу играть, меня заставят это сделать (смеется). Нужно покорить бабушку в очередной раз. Мне звонил Малахов и предлагал сделать передачу, посвященную юбилею, где будем его хвалить, но я ему сказал, что по контракту Софи Лорен не может прийти к нему, потому что она будет отдыхать. Лорен приезжает на пять дней, интервью никаких она давать не хочет.

Скажите напоследок, хотелось бы вам что-нибудь изменить в российской культурной сфере?

Знаете, в действительности, я делаю какие-то большие мероприятия, собираю самые большие в России аудитории. Я, как композитор, написал произведения, некоторые из которых берут в кино, но я тоже неохотно всем этим занимаюсь. Хотелось бы, чтобы на государственном уровне были приняты решения — не просто слова о том, что нужно поднимать культуру, а какие-то конкретные стратегии, чтобы культура начала себя видоизменять и стала ближе к народу. Нужно показать человеку, что 2% музыки, которую он потребляет, может быть классической. Это очень важно, потому что тогда у нас народ будет более образованный и грамотный. Моя задача — идти к народу!

Беседовала Полина Полещук / ИА «Диалог»

topdialog.ru