Рэм Урасин: Мне удалось воплотить мечту — сыграть всего шопена.

Осенью в Московской консерватории стартовал цикл концертов «Шопен» — 15 октября в исполнении великолепного пианиста Рэма Урасина прозвучали произведения, созданные Шопеном в первые годы на чужбине. Удивительное совпадение — в эти же дни в Варшаве проходил XVII Международный конкурс пианистов имени Шопена.

А 6 декабря в Малом зале консерватории поклонников польского гения снова ждет волнующая встреча с его творчеством — во втором концерте цикла Рэм Урасин исполнит этюды, экспромты, скерцо, вальсы, ноктюрны, мазурки, созданные Шопеном в 1835 — 1838 годы. С Рэмом Урасиным, автором проекта, лауреатом XIII Конкурса им. Шопена мы встречались накануне первого концерта шопеновского цикла.

-Сейчас в Варшаве проходит XVII Конкурс имени Шопена… Следите за его событиями?

-Это конкурс, с которым связано очень много воспоминаний. Но именно сейчас, накануне старта моего проекта в Москве, у меня достаточно большая загрузка с моими шопеновскими концертами и, честно, не до того.

-Как вспоминаете те дни, когда сами участвовали в конкурсе в 1995 году?

-Мне было тогда 19 лет. Хороший возраст (улыбается).

-Кстати, к тому времени Вы уже являлись победителем юношеского конкурса Шопена.

-К взрослому конкурсу я шел осознанно. Но ощущал себя довольно самоуверенно. Вообще, сейчас я думаю, что, если бы я тогда был постарше, это стало бы для меня гораздо большим стрессом. 18–19 лет — возраст, когда очень многое просто не видишь, и те вещи, которые существуют за кадром, там и остаются. И ты абсолютно уверен в своих силах. Это потом уже появляются сомнения и все прочее. Так что в этом плане юный возраст мне помогал, и, может быть, компенсировал мою неопытность в чем-то. Хотя, когда иногда я случайно слушаю свои старые записи того времени, я понимаю, что играл ярко.

-Ну, а Ваши собственные впечатления? Как проходило судейство, как публика Вас воспринимала? Какая атмосфера была тогда на конкурсе и вокруг?

-Насчет судейства на самом деле трудно говорить: как оно проходит, не всегда понятно, даже когда сам сидишь в жюри конкурса. Столько всяких нюансов, и деталей, и элементов случайности — от этого тоже очень многое зависит. А что касается атмосферы — у меня было сильное впечатление, что абсолютно все, что происходило той осенью 1995 года, было связано с Шопеном. Было организовано много концертов и выступлений участников в менее формальной атмосфере. Это способствовало большей открытости и тому, что конкурс воспринимался как национальный праздник, даже в большей степени, чем наш Конкурс Чайковского. Может, потому, что он монографический? Или потому, что Варшава меньше, чем Москва… Когда проходит Конкурс Чайковского, он ощущается в консерватории и в небольшом радиусе вокруг. А Конкурс Шопена в Варшаве ощущался везде. На всю Польшу.

-Давайте перебросим мостик в сегодняшний день. Из шести наших участников в финал вышел один Дмитрий Шишкин. И то, Дмитрий занял шестое место. В прошлый же раз, в 2010-м, весь пьедестал был русским: Авдеева, Генюшас, Трифонов. С чем это связано, по-Вашему: с тем, что изменилось отношение к русским (политизированный подход) или с тем, что русская пианистическая школа как-то ослабела за эти пять лет?

-Мне кажется, нельзя делать какие-то глобальные выводы в отношении к музыкантам по политическому фактору, или о падении/возвышении той или иной школы по одному конкурсу. Думаю, тут должно пройти как минимум пара десятков лет, и не один конкурс состояться, а три, четыре, пять.

-Тогда напрашивается вывод, что наши участники оказались слабее, чем другие?

-Честно, я не могу никак ответить на этот вопрос, потому что я знаю Диму Шишкина, но я не знаю других. Я не знаю его конкуренцию, не слышал, как кто играл. Если бы я слышал, я мог бы что-то сказать. Недавно мы с моим другом-пианистом слушали трансляцию с Конкурса Чайковского, и, конечно же, обсуждали тоже. Так вот, слушаем одно исполнение. Мне — совершенно не нравится. А мой приятель говорит, что пианист играет потрясающе, что он музыкант великолепный, и какие у него длинные фразы, какое мышление! Я же слышу то, что фразировка совершенно не длинная, и не связывается, и звук некрасивый. А для моего приятеля звук — прекрасный. Это все настолько индивидуально на самом деле… Даже между двумя людьми договориться трудно, а когда там сидит большое жюри? Правда, бывает, конечно, такой момент, что побеждает некая усредненность. Так что в отношении нынешнего шопеновского конкурса ничего не могу сказать. Честно, не слышал, потому что это совпало с очень напряженным периодом в моей жизни. Но это никоим образом не связано ни с какой политикой, я стараюсь держаться в стороне от всего этого. Я вообще живу в деревне.

-В настоящей деревне? Где?

-Под Казанью. Когда у меня нет концертов, конечно.

-А рояль там есть?

-Конечно, есть. Я же там занимаюсь. Я очень дорожу тем, что там все есть (и интернет, и мобильная связь), но я ничего не включаю до трех часов дня. Иначе сразу на голову с раннего утра начинает сыпаться весь этот информационный мусор. Я считаю, что должно быть время для работы, когда надо побыть с самим собой и не позволять входящей информации полностью формировать твой день. И не важно, новости ли это, которые тебе нравятся или не нравятся, или, может быть, письмо с требованием составить график специальных репетиций…или еще что-нибудь. И ты уже не концентрируешься над этюдами Шопена, а думаешь о том, как бы лучше логистику составить для какого-нибудь дня, который будет через два месяца. На это уходит страшное количество времени и энергии. На самом деле, если не отвлекаться сразу на эти вопросы (я же не говорю — на несколько дней исчезнуть — а отложить до двух-трех часов дня), мир не рухнет точно. Поэтому для меня жизнь в деревне вообще идеальна.

-Вы разве не преподаете в Казанской консерватории?

-Да, преподаю.

-Как же Вы успеваете перемещаться из деревни в город?

-Это не так далеко, хотя не так уж и близко. Главное, чтобы не дальше 70 км от города. Но я не езжу каждый день в консерваторию. Для меня это важно и интересно, но не составляет самую главную часть моей жизни. Все-таки главное — это исполнительство. Хотя, конечно, с возрастом появляются какие-то вещи, которые хочется передать, и есть что.

-Сколько у Вас учеников?

-Шесть. Для меня это очень много. Вообще я стараюсь, чтобы их было не больше четырех.

-Помню одного Вашего ученика, Даниила Малюту, слышала его на российско-польском фестивале «Молодёжная Академия Искусств», организуемом Лигией Йоновной Трякиной, он оставил очень хорошее впечатление.

-Да, но он уже взрослый, учится в аспирантуре. Ко мне вообще в Казанской консерватории очень хорошее отношение. Ведь, когда концертирующий исполнитель преподает, не во всех консерваториях это понимают… В Москве и Петербурге к этому, конечно, привыкли. Мне повезло, что в Казани это понимают, и вполне нормально относятся к моим частым отъездам. Но я все равно чувствую ответственность: у меня очень хорошие ученики, и, когда я приезжаю, стараюсь быть для них максимально полезным. Когда наступают какие-то более сложные моменты в плане гастрольных поездок, тут уже вынужденно ученики отходят на второй план, причем на такой второй план, который очень сильно дальше первого находится. К счастью, они это понимают — у меня очень хорошие ребята, с головой. И они не отлынивают в те моменты, когда я могу с ними заниматься. В этом смысле я доволен, что есть такая ответная обратная реакция. Тем не менее, шесть человек для меня много. Я стараюсь делать свою работу качественно, поэтому, конечно, тяжело — приходится разрываться.

-Говорят, Вы исполняете все произведения Шопена, но стараетесь давать их циклами. Расскажите, пожалуйста, сколько концертов входит в цикл, как они составляются, по какому принципу?

-Это интересный вопрос. Шопеновские циклы концертов — важнейшая часть моей жизни. В 2010–11 году я сыграл цикл из 11 концертов, в котором прозвучали все произведения Шопена. Я шел к этому с детства, с юности, и очень рад, что это осуществилось. Наверно, не каждый может похвастаться, что осуществились в полной мере его юношеские мечты. И вот в 2010 году мне удалось воплотить такую мечту. Вообще, это же очень здорово, если пианист может сыграть все произведения Шопена, потому что где-то около 80 процентов, то есть трех четвертей всех произведений, написано для сольного фортепиано, а в остальных рояль используется так или иначе, поэтому сыграть можно абсолютно все, исполнить каждую ноту, написанную Шопеном, и прожить с ним всю жизнь: от первых полонезов, которые были написаны, когда ему было всего шесть лет, до последней мазурки, которую он написал за несколько месяцев до смерти и даже не закончил (она не была издана, осталась только в автографе, который потом расшифровывал Огюст Франкомм). Когда я составлял этот цикл, долго думал, как лучше расположить произведения, потому что идея играть по жанрам мне не нравилась — программа тогда выглядит как каталог. Хотя у нас так и принято играть — к примеру, четыре скерцо, четыре баллады, но мне эта идея никогда не нравилась. Может, когда-нибудь я поменяю свое мнение.

С другой стороны, появлялась такая сложность: если играть все произведения, то надо ставить их по хронологии. К чему я потом и пришел непрямым путем. Но загвоздка, трудность заключалась в том, что меня несколько настораживала необходимость играть программу, составленную, к примеру, только из ранних произведений. Интересно ли это будет для публики? И опять же, сложными для восприятия могли оказаться в этом случае поздние программы. Хотя, в принципе, Шопен — один из немногих композиторов, которых мы с удовольствием и легкостью слушаем в монографическом концерте. Даже и не один концерт подряд. Тем не менее, программы, составленные только из поздних произведений, все-таки не очень просты для восприятия, потому что это специфические состояния. И здесь мне пришла в голову мысль использовать в концертах литературную составляющую. Скорее, даже документальную, потому что это действительно интересно: дать возможность публике пройти весь путь Шопена, всю его жизнь.

Я понимал, что не каждый человек, который пришел в зал, читал письма Шопена. Для меня было важно, чтобы это сделал или актер, или чтец, чтобы не возникало набившей оскомину ассоциации с ведущим концерт, когда музыковед что-то рассказывает, и у некоторой части публики сразу возникает отторжение. А здесь появляется видимость театральности, что, согласитесь, неплохо для концерта, потому что концерт — в любом случае немножко театр. И Риорита Александровна Рубцова, кинодраматург, с которой я давно знаком (она делала сценарий к двум документальным фильмам обо мне и моем первом учителе Марине Васильевне Сухаренко), написала к этим концертам очень хороший, на мой взгляд, сценарий, включающий текст для чтеца-актера. Я знаю Риориту Александровну очень давно, как человека глубокого, прекрасно разбирающегося в музыке. Мы поработали вместе над программой, отобрали важные моменты жизни Шопена. В этих концертах будут звучать фрагменты его писем, как бы его голос.

Хотя, конечно, Шопен раскрывался в письмах мало, в произведениях больше, тем не менее, какие-то угловые моменты его жизни, запечатленные в письмах, очень важны. Например, знаменитый Штутгартский дневник. Когда Шопен покинул свой дом и узнал о разгроме Варшавского восстания, он был в Штутгарте совершенно один, без друзей, оторван от всего мира. Он вообще ничего не знал — живы ли его родители, близкие, друзья. К тому же он никуда не мог ехать, потому что ждал оформления своего паспорта. И вот он писал в своем альбоме-дневнике строки, полные отчаяния, которые потом получили название «Штутгартского дневника». Безусловно, те дни наложили отпечаток на его личность, и на музыку тоже, потому что с этого периода в его композиторской палитре появляются совершенно новые краски. Это очень важно. И важно то, что это определенным образом еще и настройка публики: создается особая атмосфера, в которой мы воспринимаем произведение по-другому.

А свидетельства современников, благодаря которым мы можем немножечко по-другому взглянуть на музыку Шопена? Прошло более 200 лет со дня рождения Шопена, и тут мы как бы приоткрываем завесу и пробуем представить, как шопеновские современники его воспринимали. Это же очень интересно, что написал в своем письме Шуман, прослушав Шопена, под свежим впечатлением… Хотя, конечно, есть часть публики, которая говорит, что «мы пришли сюда не за этим, мы и так это прекрасно это знаем, мы музыку пришли слушать». Мне приятно, конечно, что меломаны пришли послушать музыку Шопена в моем исполнении. С другой стороны, и немного досадно, что они не видят этого замысла, не хотят его прочувствовать. Но нельзя же обижаться на любую критику. Если ты выходишь на сцену, надо ждать не только похвалы, естественно… Оценки могут быть самыми разными.

-Когда Вы поняли, что Шопен — Ваш композитор?

-Трудно сказать. Это ведь не одномоментно происходит. И здесь я восхищаюсь проницательностью моего первого учителя, Марины Васильевны Сухаренко. Теперь, когда я сам начал преподавать, я понял, насколько это сложно и ответственно разглядеть с самого начала, кто к кому больше склонен. То, что она разглядела мою предрасположенность к Шопену в таком юном возрасте — это удивительно.

-Вы даже на него внешне похожи. Вам об этом говорили?

-Говорят все время (смеется). Я считаю, мне повезло, что меня сразу направили в Шопена, потому что в таком возрасте, когда сам юный музыкант не вполне дает себе отчет, а просто интуитивно чувствует, надо, чтобы рядом был наставник.

-Вашим наставником был Лев Николаевич Наумов. Всех его учеников сразу же выделяет какая-то особая манера игры. Этого не объяснишь словами, это — чувствуется. Как он этого добивался от вас, как думаете?

-Очень трудно понять вообще, как это все работает. Часто, когда мне задают такой вопрос «А что он вам дал?», невозможно по пунктам взять и ответить: в этом то-то, а в этом — то-то и т. д. Я завидую людям, которые умеют так формулировать, но не могу однозначно ответить на этот вопрос. У меня это связано с моим собственным преподаванием. На самом деле я и сейчас продолжаю учиться у него и вообще у своих учителей. Причем это возникает иррационально. Каждый раз, когда сталкиваешься с какой-то проблемой, вдруг вспоминаешь: мне ведь говорил про это Лев Николаевич то-то и то-то… Или, когда я преподаю, часто ловлю себя на том, что я копирую или жест, или какой-то прием, или прибегаю к некоему методическому действу, и вдруг понимаю, что, зачем, для чего и как делали мои учителя. Понимаю какие-то их советы спустя десять, а то и двадцать лет. Насколько сильной личностью надо быть, и не только сильной личностью, но и мудрым педагогом, чтобы заложить это на долгие годы вперед, на перспективу! Есть педагоги, которые знают хорошие рецепты, они могут очень быстро добиться эффекта, но я стараюсь избегать этого со своими учениками («делай как я, повторяй за мной, и все будет хорошо»). А есть педагоги, которые думают не о том, чтобы сейчас их ученики вышли и сыграли эффектно и лучше всех, но они работают далеко вперед. Я считаю, что это настоящие учителя. Мои учителя были именно такими.

Автор фото Михаил Шиляев

-У вас же звук особенный, певучий.

- Это тоже было во многом заложено моими учителями, и вот что удивительно: мне кажется, что над своим звуком я работал исключительно самостоятельно. Но это же было совершенно не так! То есть, конечно, это было и так, и не так. Понятно, что Лев Николаевич меня в каком-то направлении двигал и обращал внимание на методические, особенно важные ноты, и не отставал от меня, прежде чем я не находил какой-то свой звук, причем не навязывая. Он умел как-то так ненавязчиво это сказать, и это не было инструкцией, но после этого ты хотел над этим работать. Иногда из чувства противоречия. Теперь понимаешь, что это был такой прием. Удивительно, но это наверно, самый действенный метод. Похоже, как в фильме Нолана «Inception» — поместил идею в сознание, а дальше она сама уже там развивается…

-Другую музыку, кроме шопеновской, исполняете?

-Конечно. Буду в этом сезоне играть концерты Гайдна, Моцарта и Бетховена — это то, что касается выступлений с оркестром. Брамса люблю. Современную музыку играю — например, произведения моего друга композитора Алексея Курбатова, которые мне очень нравятся. Ну, а поскольку начался цикл Шопена, все мысли, конечно, в основном об этом. В этом году записал все мазурки Шопена.

-Свободное время у Вас бывает?

-Бывает, конечно.

-Чем тогда занимаетесь?

-Люблю копаться у себя в деревне, цветочки сажать, потом, правда, они зарастают сорняками, когда я уезжаю. Но я их разгребаю опять, когда возвращаюсь. Начал увлекаться астрономическими наблюдениями. Не знаю, насколько это серьезно, пока изучаю небо с помощью бинокля. Боюсь, если дело до телескопа дойдет, тогда пиши пропало… Красота неописуемая!

Беседу вела Ирина Шымчак

Фотографии автора и из личного архива Рэма Урасина

muzklondike.ru