Тревога и надежда «Севастопольской симфонии»

Борис Александрович Чайковский — мастер второй половины столетия, один из ярчайших представителей русской симфонической и камерной музыки

Как случилось, что музыка ярчайшего композитора Бориса Чайковского стала редкостью

Большой симфонический оркестр имени Чайковского выступил 25 марта в Большом зале Московской консерватории имени Чайковского с программой, целиком посвященной музыке Чайковского. Что тут удивительного и редкостного, спросит читатель. Удивительного — ничего: композитор замечательный. А вот редкостное — есть, поскольку речь не о Петре Ильиче, а о Борисе Александровиче. Большом русском композиторе ХХ века, которого сегодня играют до непростительного мало.

Борис Чайковский — мастер второй половины столетия. Один из ярчайших представителей русской симфонической и камерной музыки. Автор четырех капитальных симфоний, симфонических поэм «Подросток» и «Ветер Сибири», множества инструментальных концертов, тончайших вокальных циклов на стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Заболоцкого. Создатель музыки к десяткам фильмов, из которых достаточно назвать один — «Женитьбу Бальзаминова», чтобы все сразу поняли, о чем речь: польку откуда знает едва ли не каждый.

А вот о самом Борисе Александровиче знают далеко не все даже из тех, кто ходит на филармонические концерты. Наверное, это было в определенной мере запрограммировано… самим композитором. Никогда он не стремился к успеху и славе любой ценой, считая высшей наградой не хвалебные рецензии и почетные звания, а «всего лишь» качественное исполнение своей музыки.

С этим повезло. Профессионалы знали цену э тому достойному ученику Мясковского, Шостаковича и Шебалина (один набор учителей сам за себя говорит). Сейчас редко об этом вспоминают, но одно из произведений 1960-х годов, вокальный цикл на слова Иосифа Бродского (какой смелостью надо было обладать, чтобы ТОГДА взяться за стихи опального поэта) исполняла Галина Вишневская. Хотя трудно представить себе более разных по темпераменту, вкусам, даже политическим убеждениям людей.

Зато с Владимиром Федосеевым у Бориса Чайковского совпадение вышло просто идеальное. До такой степени, что, кроме Владимира Ивановича и его Большого симфонического оркестра, музыку Бориса Александровича в нашей стране мало кто исполнял. Не потому что не хотели — сам композитор решительно выделял главу БСО из ряда других интерпретаторов. Это сыграло двоякую роль. С одной стороны, Федосеев гарантированно нес и продолжает нести аутентичную традицию. С другой — приобщиться к этой традиции слушатель может лишь весьма и весьма редко: у Владимира Ивановича масса обязательств по исполнению совсем другой музыки, до Бориса Чайковского просто не доходят руки.

К счастью, дошли теперь: 25 марта в Большом зале Московской консерватории устроили концерт, посвященный 90-летию Бориса Александровича и 20-летию его кончины — обе даты отмечаются в нынешнем сезоне. Прозвучала, разумеется, лишь очень малая часть созданного композитором. Зато такая, по которой можно судить о вершинном уровне его творчества.

Начали с «Темы и восьми вариаций» 1973 года. Уже история создания сочинения говорит о том, каким авторитетом пользовался Борис Александрович: партитура была заказана ему одним из самых знаменитых оркестров мира — Дрезденской штатскапеллой к ее 425-летию. Если же читателю интересно мнение скромного обозревателя «Труда», то, на мой взгляд, это одно из главных произведений всей симфонической музыки послешостаковичевского времени. Не только русской.

Всего 19 минут. Тема одновременно крайне простая и крайне загадочная — так умел, пожалуй, только Борис Чайковской. Несколько нот в пределах простой гаммы, без всяких хроматизмов, извлекаемых струнными подчеркнуто плоским, лишенным даже намека на теплоту звуком. Что можно построить из таких примитивных звуковых кубиков? Ничего, решит обыкновенный человек. Все, докажет талант.

Сперва он словно покрутит эти кубики, пробуя, какие осмысленные кусочки мелодии можно из них выстроить (первая вариация с осторожными ударами деревяшек смычков). Потом соберет из осколков многоголосый гимн, будто кинокамера вдруг оторвалась от микроскопа и охватила громадные пространства (вторая вариация). Вовлечет нас в вихрь повседневных дел и суеты (подобная стремительной токкате третья вариация). Погрузит в предутреннее волшебство природы, в пение пробуждающихся птиц (четвертая). Взвинтит нервы судорожной перекличкой резких аккордов-криков. Непостижимым образом вытянет из этого печально-прекрасную мелодию — одну из проникновеннейших в современной русской музыке. На самой макушке мелодического подъема неожиданно прервет его каким-то совершенно фашистским нашествием ядовитых диссонансов, которое выльется в железную скачку под нарастающий грохот ударных, а разрешится чудовищно усиленным проведением начальной темы и неожиданным пошловатым до мажором.

Музыка-загадка, увлекающая и пугающая одновременно. При первом прослушивании много десятилетий назад, помню, показавшаяся даже оптимистичной. Сейчас, наоборот, в этом до мажоре сквозь пушечную канонаду, в этом разрушении мелодии под натиском скачущей меди послышался апокалиптический смысл. И даже мелькнула мысль: может, не случайно Борис Александрович, русский композитор, написал такое произведение для немцев? Дескать, помним 1941–1945-й. Впрочем, кто сказал, что вылезающая изо всех щелей диссонирующая нечисть — обязательно иноземного происхождения? У нас что, своих поводов для диссонансов не хватает?

Признаюсь честно, после такого музыкального нокаута Виолончельный концерт (1964) воспринял не без усилия. Да, та же типичная для Бориса Чайковского идея строительства масштабного (даже супер-масштабного, 44 минуты) музыкального здания из коротких простых звуковых импульсов-шагов. То же внимательное исследование возможностей мелодических элементов. Те же приемы сопоставления тяжеловесных медных аккордов и печально-эпической песни солиста. Тот же внезапный мажор в конце первой части. Но драматургия этой части показалась далеко не столь чеканной, как в предыдущем сочинении. А ведь за ней последовали еще три части. И если вторая, подобная лендлерам Малера и Шостаковича, еще воспринималась в определенной драматургической роли (род танцевального лирико-иронического отступления), то в третьей и четвертой частях верх взяла дробность, лишившая музыкальное повествование устремленности.

Может, если бы исполнители, включая великолепного солиста Александра Князева, взяли немного иные темпы, дело можно было поправить?

Зато никаких вопросов не возникло у меня ни к исполнению, ни к самой партитуре Третьей симфонии (1980), завершившей программу. Произведение имеет подзаголовок «Севастопольская». Почему — помню, интересовался еще когда-то давно у автора и внятного ответа не получил. Спрашивал и сейчас у Федосеева — и услышал тоже не очень-то объясняющую фразу: «Ну, Борис Александрович же предвидел…»

В самом ли деле Чайковский предвидел то состояние тревоги и одновременно надежды, которое для нас сейчас передается словами «Крым», «Севастополь»? Не знаю, в 1980 году даже самые смелые футурологи вряд ли представляли себе, что эта неотъемлемая часть нашей страны будет так жестко от нее отделена, а затем так драматично вернется в родное лоно. Впрочем, драматизма хватало и в прошлой истории Крыма. Да и в истории всей России. Потому что, если как-то замысел Третьей и связан с крымскими сюжетами, то музыка получилась гораздо более широкой по смыслу. Да, здесь можно расслышать и гудки кораблей, и морзянку судового радио. Но это лишь часть общей звуковой символики, с ее отдаленным, а подчас бьющим прямо в уши громом канонады ударных. С захлебывающимся «рассказом» струнных — кажется, даже слова можешь угадать, будто сбивчивый женский голос говорит тебе о боли, военных скитаниях, плаче детей. С пронзительным криком чаек-скрипок, чей короткий многократно повторяющийся мотив ввинчивается в сознание подобно набату… Сложнейшая форма с переплетением тем, системой реминисценций, рождающих ощущение трудно формулируемого на речевом уровне, но безусловно присутствующего сюжета. Музыка о войне и России, завершающаяся мажором — но совсем другим, нежели в «Теме и вариациях»: мажором блеснувшей надежды.

Большой зал консерватории в тот вечер благодарно рукоплескал. И… зиял огромными пустотами. Публика пришла элитная — имею в виду не сильных мира сего, конечно, а, например, композитора Владимира Ильича Рубина — еще одного замечательного продолжателя русской симфонической и хоровой традиции, друга Свиридова и Бориса Чайковского. Было много молодежи, поклонников дирижера Федосеева, и он заслужил такое внимание. Но автор этих строк не встретил ни ректора консерватории (одним из ярчайших воспитанников которой был Чайковский), ни представителей филармонии (хотя ее художественный руководитель Александр Чайковский — родной племянник Бориса Александровича). Да даже если б не было этих связей — исполнение ТАКОЙ музыки должно взбудоражить музыкальную общественность города. А не проходить при полупустом зале.

Впрочем, «не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были». Это я о тех сотнях слушателей, чьи души прочистил в этот вечер Борис Александрович Чайковский. Большой русский композитор.

Сергей Бирюков

www.trud.ru