«Звонки для Большого зала консерватории мы выбирали на ученом совете»

Ректор Московской консерватории Александр Соколов — о реставрации уникального органа, реформе президентских грантов и о том, почему он больше не пойдет на выборы

Фото предоставлено пресс-службой Московской консерватории

Ректором ведущего музыкального вуза страны — Московской консерватории имени П.И. Чайковского — вновь избран экс-министр культуры, профессор Александр Соколов. Корреспондент «Известий» встретился с ним в горячую для консерватории пору масштабной реставрации.

— Как идет реконструкция консерваторских зданий? Сроки не сдвинулись?

— Нет. В силу внешних обстоятельств происходили некоторые рокировки между объектами. Большой зал стал первым из-за конкурса Чайковского. Его реставрация вызвала доверие и тем самым ускорила проведение дальнейших работ. Мы пошли по уровню аварийности. Сначала был сделан четвертый корпус, который грозил упасть в любую минуту. Затем второй, ставший победителем московского конкурса на лучшую организацию реставрационных работ. Сейчас — очередь первого корпуса. Там работы самые сложные, потому что его мы не отселяем. Но Малый зал на полсезона всё же закроется. Его реставрацию мы закончим в феврале 2015 года, а весь процесс реконструкции, реставрации и строительства завершится в 2018 году.

— Скрипучие стулья в Малом зале уберут?

— В первую очередь. Это была очень грубая ошибка, допущенная в 2005 году. Позднее уже в Большом зале мы провели четыре предварительные акустические экспертизы, поэтому там теперь стулья из итальянского бука. Они вечные. Обивка и ткань тоже были подобраны исходя из акустических параметров. В Малом же зале мы решили более не возвращаться к венским стульям, которые стояли там изначально, поскольку они сильно скрипят, как и нынешние. Будем тщательно подбирать подходящую конструкцию.

— А какова ситуация с консерваторским общежитием на Малой Грузинской улице?

— Проект готов, деньги есть. Проблема, приостановившая работы, психологическая: крупные работы в центре Москвы всегда вызывают озабоченность у местных жителей. Мы шли навстречу: проводили общественные слушания, снижали этажность. Сейчас все объективные требования учтены, и в конце этого года мы планируем вернуться к строительным работам. В этом многофункциональном комплексе, помимо общежития, будут рекреационная зона, бассейны, репетиционные помещения, концертный зал, подземная стоянка.

— Недавно в Большом зале наконец-то изменились звонки: вместо ре-мажорного арпеджио, напоминающего сигналы московского метро, публику призывает в зал тема Чайковского. Это ваша инициатива?

— Это инициатива всех посетителей Большого зала. Когда его в срочном порядке сдавали перед конкурсом Чайковского, было не до звонков, а потом мы не торопились с выбором, чтобы не вызвать всяческие нарекания. Изначально было решено, что это будет Чайковский. Но Первый концерт уже используется как позывные Кремлевского дворца. Повторяться было нельзя. Дважды на заседаниях ученого совета мы обсуждали этот вопрос, слушали разные варианты. Не знаю, нравится ли вам, но «Итальянское каприччио», по-моему, настраивает публику на серьезный лад.

Пресс-служба Московской консерватории

— Вы согласны, что с тех пор, как Московская филармония стала давать меньше концертов в Большом зале, уровень афиши упал?

— Вы имеете в виду репертуар?

— Прежде всего уровень солистов.

— Отчасти я готов с этим согласиться. Изменились акценты в афише: мы отстаиваем позиции, заданные нам строителем Большого зала Василием Сафоновым. Он рассматривал зал не только как филармоническую площадку, но и как неотъемлемую часть учебного процесса. Филармония или Большой театр получают готовый продукт — солистов, которые где-то уже выучены. Но они не получили бы таких солистов, если бы эти будущие звезды не выросли на сценах наших залов.

Большой зал у нас иногда называют главным профессором Московской консерватории: он, как рентген, сразу показывает все недостатки и выявляет достоинства. Отношения с филармонией нисколько не нарушились, и по обоюдному согласию мы решили, что доля концертов воспитанников и профессоров консерватории значительно увеличится. Кроме того, у нас много бесплатных и почти бесплатных (с символической входной платой в 100 рублей) концертов. Филармония такого не может себе позволить — это коммерческая организация, которая в ценовой политике исходит из доходности.

Но и выравнивание уровня концертов у нас тоже происходит, поскольку мы напрямую выходим на коллективы, с которыми раньше общались через посредников, в том числе через ту же филармонию. Например, Пасхальный фестиваль: мы планируем с Валерием Гергиевым все акции в Большом зале. Причем планируем гибко, поскольку иногда у Валерия Абисаловича возникает идея чем-то дополнить изначально утвержденную программу, и тут надо иметь возможность для маневра.

Благодаря тому, что большая часть концертов управляется самой консерваторией, мы смещаем собственный концерт и предоставляем сцену маэстро. С оркестром Когана и Российским национальным оркестром мы договорились об абонементах. В общем, система не идеальная, но эволюционирует.

— Концертная деятельность идет в убыток или приносит доход?

— Большой доход. Сейчас Минкультуры поставило перед нами жесткие условия по зарплатам: мы должны держать средний уровень по региону. В Москве этот уровень выше, чем где-либо, и деньги из бюджета не позволяют достигнуть нужного результата. Поэтому мы используем внебюджетные источники: концертную деятельность и платное обучение студентов, в основном иностранцев.

— Самый известный орган страны — 115-летний французский инструмент, некогда подаренный Московской консерватории бароном Сергеем фон Дервизом, — тоже готовится к реставрации. Судьба органа решена окончательно?

— Да. Дело в том, что при реставрации Большого зала консерватории исходным условием была дата завершения этих работ, определенная конкурсом Чайковского. Мы уложились в 11 месяцев, и все финансирование было предусмотрено только на тот период. А реставрация органа требует не менее двух лет. Тогда мы восстановили только его фасад, то есть фактически рассматривали его как элемент интерьера.

Остальное оставили на потом, и это «потом» затянулось из-за отсутствия финансирования. Сейчас Минкультуры согласилось выделить деньги сверх ранее утвержденных бюджетом позиций — 101 млн рублей. Работа очень серьезная, требующая привлечения специалистов высочайшего класса, которых в России нет. Ведь наш орган — это фактически памятник в памятнике.

— Он зарегистрирован как памятник?

— Именно это обстоятельство и определяет условия допуска к нему тех или иных специалистов. Недавно завершен конкурс, в котором победила петербургская фирма «Рояль». Сейчас она решает вопрос, какую иностранную компанию привлечь к работе. Либо это будет немецкая «Шуке», установившая орган в Малом зале консерватории и потому хорошо нам знакомая, либо австрийская «Ригер». Фирмы «Кавайе-Коль», создавшей орган Большого зала, больше не существует. Наш инструмент — ее последний проект, он был сделан по заказу консерватории в расчете на наш зал, что бывает довольно редко. Орган сейчас близок к первоначальному состоянию, если не учитывать вторжения, которые имели место в 1958 году.

— При известном ремонте Большого зала?

— Да. Теперь конструкцию органа решено вернуть к исходным параметрам. Мы должны начать работу летом с тем, чтобы весь демонтаж завершить к началу концертного сезона, который откроется 4 сентября. Уже подготовлены помещения, которые позволят заниматься реставрацией вблизи сцены.

— Не опасен ли демонтаж? Специалисты говорят, что нельзя выносить орган из привычной среды.

— Под демонтажем я подразумеваю получение доступа к тем частям, которые необходимо положить горизонтально для их реставрации. Это не опасно. Что вызывало опасения, так это риск подмены частей при вывозе их за границу. Но сейчас есть новая методика маркировки (я изучал этот вопрос, будучи министром) — на маркерах, которые внешне неразличимы. Эта система гарантирует: вернут то же, что вывезли.

— Значит, какие-то части все-таки эмигрируют на время ремонта?

— Если присмотреться, можно увидеть, что некоторые трубы органа деформированы. Их, наверное, придется вывезти, поскольку нужной аппаратуры у нас нет. Но тут бояться нечего, для труб демонтаж и перевозка не опасны.

— Как будет выглядеть сцена Большого зала в ближайшие годы?

— Как я говорил, фасад уже отреставрирован. Он останется на месте. А пустоты мы завесим изображениями отсутствующих частей — наподобие тех рисунков, что вывешиваются на московских фасадах на время их ремонта.

— Когда орган зазвучит?

— Он должен быть готов к юбилею консерватории 13 сентября 2016 года. На сезон 2016/17 мы уже запланировали фестиваль органной музыки.

— Недавно вы были избраны на третий срок. Вам не обидно, что выборы были безальтернативными?

— Нет. Я уже дважды проходил альтернативные выборы, и отношусь к ним нормально. Безальтернативность нынешних выборов связана с тем, что мы находимся в апогее реконструкции. Для ее завершения нужно иметь очень ясное представление о возможностях государственного регулирования, а этот опыт я как раз приобрел. Вряд ли кто-то захотел бы сейчас погружаться в работу на полпути. Как говорится, не меняют лошадей в момент преодоления водного препятствия. А после окончания реконструкции я хочу заняться собственной творческой деятельностью, которую давно отодвигаю на задний план.

— То есть через пять лет вы не пойдете на выборы?

— Ну конечно, нет. Мы доведем всё до конца, и мне будет очень важно, какой человек поведет консерваторию дальше.

— Как вам удалось добиться отмены болонской системы для консерватории?

— Я бы называл это не отменой, а адаптацией. Вообще Болонскую систему ошибочно называют конвенцией — это была декларация, то есть призыв к соблюдению общих ориентиров европейского образования, причем рассчитанный прежде всего на технические специальности. На собраниях в Болонье ни разу не присутствовали министры культуры. А у нас есть своя традиция образования в сфере искусств, которая шлифовалась больше столетия и давала такие результаты, что отказываться от нее было бы просто преступно.

Московская и Санкт-Петербургская консерватории сразу заняли позицию сохранения и развития существующей системы, но были вузы, которым надо было уцелеть любой ценой, и они создали противовес нашей позиции. Дискуссия была непростой, прямо скажем. Она сводилась к перспективе принятия федерального закона об образовании, который исключил бы любые альтернативные варианты.

В целом я удовлетворен итогом этой дискуссии. Мы сохранили понятие «специалитет» — то самое пятилетнее образование, которое дает наш традиционный диплом, признаваемый во всем мире. При этом мы можем вводить систему «бакалавр-магистр» в новых для нас сферах — например, в журналистике, менеджменте, этномузыкологии.

— В июне вы подписали обращение к Владимиру Мединскому в защиту существующей системы грантов.

— Ситуация взволновала многих: письмо подписали Юрий Соломин, Владимир Урин, Олег Табаков. Я знаю систему грантов очень хорошо, поскольку в годы работы министром предпринимал много шагов по ее расширению. К ней привыкли. Появилось чувство защищенности, прекратилась эмиграция.

Разрушить эту систему было бы очень рискованно: любой шаг в обратном направлении будет воспринят как капитуляция. Поэтому в письме было предложено рассмотреть приемлемые варианты реформы. Тон письма, спокойный и конструктивный, дает надежду на то, что оно будет услышано.

— Какие варианты вы считаете приемлемыми?

— Конкурсная система была бы оправдана при дальнейшем расширении круга грантодержателей. Все-таки есть некое ядро культуры, «золотой фонд». Любой великий театр переживает взлеты и спады. У него есть право на передышку, на эксперимент, на смену поколений. В какой-то момент театр может оказаться не очень убедительным с точки зрения статистики, но он должен быть защищен статусом, завоеванным за многие годы.

А молодые коллективы должны конкурировать, доказывать свое право на грант. Те, кто над чертой, и будут для них стимулом, примером для подражания. В то же время «золотой фонд» не станет кастой неприкасаемых при том, что все остальные отсечены от господдержки.

— У вас как у ученого есть мечта? Чего вы хотели бы добиться в музыковедении?

— У меня набралось несколько толстых папок, которые требуют целенаправленной работы без отвлечения на что-либо другое. Хотя даже за время службы в министерстве я написал и издал две книги. Для меня всегда было очевидно, что чиновничья карьера — не моя, и я никогда не планировал дальнейших достижений на карьерной лестнице. Сейчас вынашиваю замыслы как минимум еще двух книг.

— Как и предыдущие, они будет посвящены музыке двадцатого века?

— Нет, двадцать первого.

Пресс-служба Московской консерватории