Михаил Окунь о Людмиле Гурченко.

«Она сама считала, что она больше актриса, а я считал, что она больше музыкант».

Михаил Окунь. Фото: Ира Полярная.

21 августа 2016 года в 14:00 Михаил Окунь встретился со слушателями в Музее-мастерской Людмилы Гурченко (фоторепортаж и небольшая зарисовка о встрече).

«У нас были приятельские отношения. Бывало, мы очень близко общались, бывало, ругались и долго не общались, потом опять общались. Она была очень ясный человек, она говорила все, что думает. Как бы это ни противно было слушать. Ну и я такой же. Поэтому во взаимоотношениях было очень легко. Виделись не часто, но в то же время и часто. Она бывала у меня, и я у нее, репетировали, ну и трепались, чай пили.
Перед „Грустной пластинкой“ (компакт -диск, вышедший в 1996 году, — Прим. ред.) мы как раз с ней очень долго не общались, потому что во время одной из работ, которая у нас была до этого, мы чего-то разругались. Разругались и попрощались друг с другом. И прошло несколько лет, и она позвонила мне и спросила: „Тебе приятно, что я звоню?“ Я говорю: „Ну, конечно“. Она была такая женщина настоящая, стопроцентная. Даже на двести процентов женщина. И говорит: „У меня есть к тебе предложение“. Я говорю: „Хорошо, я к тебе заеду“. Ну заехал, и вот она рассказала, что хочет сделать какой-то такой цикл песен. „Грустная пластинка“ — она так назвала его. По- моему, очень удачно. И мы постепенно, песни по три в смену, записывали. А через какое-то время образовалось песен двенадцать, и они с Сережей (муж Гурченко Сергей Сенин — Прим. ред.) решили снять концерт. Он получился вполне успешный.

У нас бывало такое — что-то я не хотел делать, что-то она не хотела записывать. Она записала несколько песен по моей просьбе фактически. Вот, например, „Клеверное поле“ („Зашумит ли клеверное поле“, музыка А. Эшпай, стихи Е.Евтушенко — Прим. ред.) она не хотела записывать. Это я ее уговорил. Она не хотела записывать Дунаевского „Колыбельную“ („Колыбельная“, музыка И.Дунаевского, стихи В. Лебедев-Кумач — Прим. ред.), тоже сопротивлялась долго. А „Нищую“ („Нищая“, музыка А. Алябьев, стихи П.-Ж. Беранже — Прим.ред.) я не хотел записывать. Эту песню пела Варя Панина, цыганская певица начала двадцатого века. Я не хотел ее записывать сначала, я ее не слышал никогда, но думал — какая- то Варя Панина, ну что это… Я цыганских романсов наигрался в своей жизни. За них платили хорошо. А потом Люся хитро сделала — она мне запись подсунула. И я был совершенно потрясен Варей Паниной. Такой Шаляпин в юбке. Я был потрясен, но гармонизация этой музыки и само исполнение — это нам не подходило. Мне пришлось фактически сделать обработку другую, потому что я изменил гармонию, естественно, оставив ощущение какого-то трагизма.

„Нищая“. Людмила Гурченко (аудио)

Мне с ней было очень интересно работать. Я прекрасно понимал, чего она хочет, а ей в большинстве случаев нравилось, что я делаю. У нас совпали и профессиональные и музыкальные какие-то привязанности и вкусы. Ей нравилась такая же музыка, что и мне. Она любила такой джаз, который я люблю. Она любила такую оперу, которую я люблю. Больше всего она любила русскую оперу и русский балет. Она изумительно знала балет. Она дружила со многими звездами балетными. Она не вылезала из Большого театра какое-то время. Поэтому она так танцевала, потому что она понимала все это, как это делается, ей это было страшно интересно. Она была артисткой в каком-то таком широком плане очень. Почти все танцевальные номера свои она сама себе ставила. При этом, конечно, она не была профессиональной танцовщицей, ясное дело.
Инструмент у нее дома был. Играть она не умела. Но, не умея играть, она делала вид, что она играет. И это было талантливо очень и очень выразительно. У нее голос был маленький, но редкой выразительности. Это самый красивый инструмент — человеческий голос. С него все и началось, инструментов не было, а люди уже пели. Голос — это божий дар. Вот у нее он этот божий дар был в полной мере, тембр вот этот ее чудный. Потом у нее совершенно изумительный слух был, она все слышала, она понимала фразировку, она изумительно совершенно интонировала. С возрастом бывают уже всякие проблемы, когда человек немолодой, но все равно она все это делала. Я думаю, что музыка играла главную роль в ее жизни. Она сама считала, что она больше актриса, а я считал, что она больше музыкант. Хотя сама она все время только об актерстве, об актерстве… Ну дело житейское. По значению я бы ее поставил вровень с Шульженко. Причем, она значительно более разнообразна, чем Шульженко, но при Шульженко и этой музыки не было. Специальными знаниями какими-то, которым учат в Консерватории, в музыкальных училищах, она, может быть, не обладала, но это и не важно. Потому что самое главное, что есть в искусстве, оно иногда не требует каких-то таких специальных знаний. Она все слышала, я приходил, ей какой-то набросок аранжировки играл, она сразу все понимала. Поэтому я и говорю, она была реализовавшийся такой музыкант.

У нее были некоторые темы, которые с ней всю жизнь шли, допустим, песни военных лет, она их всю жизнь пела. Как человека глубоко патриотичного, в хорошем смысле этого слова, и пережившего войну и оккупацию, люди в форме ее восхищали. Как защитники. Ее военные хоры восхищали. А мужской хор — это вообще особая статья. Это как хор в мужском монастыре. Суть такая хорового пения настоящего. Она это просто чувствовала. Поэтому и хор Александрова на концерте, это не просто так, для красоты или кому-то потрафить, нет, она это любила.

У нас с Люсей еще были мысли кое-что записать, но мы просто не успели…»

Из интервью, данного «Музею-мастерской Людмилы Гурченко»
15 августа 2016 года