Роман Моисеев: Слово о композиторе и дирижёре Гаврииле Юдине

На столе лежит замечательная книга «За гранью прошлых дней» (М.Музыка 1977), доставшаяся мне по наследству из личной библиотеки Г. Я. Юдина.

Гавриил Юдин (1962)

Профессиональная судьба свела нас с Гавриилом Яковлевичем в середине 80-х годов. В этот период известный композитор и дирижёр праздновал 60-летие своей творческой деятельности. Тогда же проходили его юбилейные концерты.

Один из этих исторических концертов состоялся 12 ноября 1985 в Большом зале Московской консерватории. В этот вечер за дирижёрским пультом Гос. оркестра СССР п. у. Е. Ф. Светланова стоял Гавриил Юдин. Программа юбилейного вечера не была случайной и включала Девятую симфонию Д. Д. Шостаковича, с которым Г. Я. Юдин учился в молодые годы в Ленинградской консерватории. Запись этого уникального концерта была выпущена на фирме «Мелодия» (на диске еще представлена Первая симфония Д. Шостаковича). Во Всесоюзном Доме композиторов на Неждановой прошел и его авторский концерт, в котором принял участие мой камерный хор…

На авторском вечере Г. Я. Юдина в Доме композиторов (1985.). Обложка книги.

Г. Я. Юдин преподавал на кафедре военных дирижеров, работал в Московской филармонии… Ему принадлежит редакция и инструментовка 9-й симфонии А. К. Глазунова, статьи о Н. Г. Рахлине и многое другое. О Г. Я. Юдине в свей книге писал знаменитый Е. Ф. Светланов (М. Музыка, 1976).

Вспоминая о дирижёре, педагоге и композиторе Г. Я. Юдине, каждый раз благодарю судьбу за встречи и беседы, которые дали возможность окунулся в интересную профессиональную судьбу мастера. Очень дорога подаренная Гавриилом Яковлевичем его книга о Э. Купере (С.К.1988), вышедшая в тот период.

Однажды я осмелился пригласить Г. Я. Юдина на концерт хора и оркестра Дворца культуры имени Горького, с которыми работал в 80-е годы и концерты которых периодически проходили в филиале Государственного исторического музея, а ныне, в действующем Московском храме, Церкви Живоначальной Троицы в Никитниках в Китай-Городе. Так случилось, что в тот же день в Малом зале Московской консерватории должна была звучать музыка знаменитой 14-ой симфонии Д. Д. Шостаковича, не так часто исполнявшаяся в 80-е годы и на которую Г. Я. Юдин по вполне понятным причинам планировал пойти. Мое предложение посетить концерт в Никитниках наверное оказалось достаточно смелым. И каково же было мое удивление, когда выйдя в тот вечер к оркестру и хору, я сразу же увидел скромно сидящего в середине заполненного до предела храма Гавриила Яковлевича…

Г. Я. Юдин на концерте в Никитниках

Начатое общение продолжалось. Я был безмерно счастлив, когда в журнале «Музыкальная жизнь» (№ 8. 1986) появилась первая статья обо мне, тогда студенте первого курса Института имени Гнесиных и о моем коллективе, написанная самим Гавриилом Яковлевичем Юдиным.

Роман Моисеев

«Родственник» Марка Твена
(По материалу: «Прогулки по незнакомому Витебску»)

…Жаль, но на правой стороне улицы старая застройка не сохранилась. Не уцелел и дом № 2/1 на углу Грязной и 1-й Ветряной (сейчас на этом месте дом № 66/1 на пересечении Ленина и Чехова). А он был связан с семьей [совет}ского дирижера, композитора и педагога Гавриила Юдина (1905−1991).

Его отец — Яков Юдин (1866−1930) — обосновался в Витебске после окончания юрфака Московского университета. Сначала работал помощником присяжного поверенного, затем — адвокатом. Его бесплатной клиентурой была вся еврейская беднота, в основном, песковатинская.

Полина Юдина, мать Гавриила, была певицей, выпускницей Берлинской консерватории. Участвовала в концертах Витебского музыкально-драматического кружка.

До революции Юдины жили в центре города — на Замковой, потом — на Соборной (сейчас улица Крылова), в 1920-х — на 3-й Воробьевой (современная 3-я Садовая). Но куда бы они ни переезжали, их дом всегда был полон гостей и музыки. К ним часто приходила городская элита — витебский адвокат и коллекционер Генрих Теодорович, врач Василий Сченснович, художник Иегуда Пэн, юрист, писатель, политический деятель Петерис Стучка.

Лучшей подругой Полины Юдиной была Елена Каган — мать Эльзы Триоле (французской писательницы, переводчицы, жены Луи Арагона) и Лили Брик (возлюбленной Владимира Маяковского). А ее троюродный брат Осип — дирижер и пианист, основатель оркестра в Детройте — был женат на дочери Марка Твена певице Кларе Клеменс. «…И потому я в шутку всегда говорю, что мы с Марком Твеном дальние родственники», — отмечал Гавриил Юдин.

В 1921 году Гавриил уехал учиться в Петроград. Он многое запомнил из витебского периода своей жизни, о чем поделился в воспоминаниях. В 1960-х — начале 1970-х годах Юдин подготовил рукопись «Музыкальная жизнь Витебска в первой четверти ХХ века». В 2013 году она увидела свет в серии «Книжная лавка Дома Шагалов»

Семья

Вениамин Гаврилович Юдин (2 апреля 1864, Невельский уезд; 2 июня 1943, Молотов) — русский и советский врач, судебно-медицинский эксперт, организатор здравоохранения. Герой Труда, ученик Н. В. Склифосовского.

Его дочь Мария Вениаминовна Юдина, выдающаяся пианистка.

Яков Гавриилович Юдин (1866—1930), присяжный поверенный, был женат на певице Полине Исааковне Рабинович (их сын — дирижёр Гавриил Яковлевич Юдин, Александр Гавриилович Юдин (1863—1916), агент витебского Общества солезаводчиков.

Подробнее о Юдиных

Г. Я. Юдин

Мою двоюродную сестру Марию Вениаминовну Юдину (для нашей семьи она всегда была Марусей и Марилой) я помню с тех пор, как помню себя. Старший брат моего отца, дядя Вениамин, главный врач железнодорожной больницы в Невеле, время от времени приезжал со своей семьей погостить в Витебск, где жили его сестра и два брата, в том числе и мой отец. Думаю, что музыкальные способности Марии Вениаминовны являются в значительной мере отражением наследственных данных по материнской линии. Так, среди ее родни был двоюродный брат ее матери Илья Ильич Слатин, выдающийся пианист и дирижер, гастролировавший в России и за границей, основатель Харьковского отделения Русского музыкального общества (в 1871 году), симфонического оркестра и музыкального училища, впоследствии преобразованного в Харьковскую консерваторию.

Так или иначе, уже к девяти-десяти годам нельзя было не заметить исключительной одаренности Марии Вениаминовны. На нее обратила внимание проживавшая в Витебске замечательная пианистка, ученица Антона Рубинштейна Фрида Давидовна Тейтельбаум — Левинсон.

Она окончила с отличием Петербургскую консерваторию в 1897 году, после смерти своего великого учителя, по классу проф. Малоземовой, несколько лет концертировала за границей, а затем, выйдя замуж, поселилась в Витебске. Человек обеспеченный, она за все годы ее жизни в Витебске имела всего трех учеников, занимаясь с ними безвозмездно. Это были Мария Вениаминовна, мой старший: брат Анатолий и Зиновий Китаев, в дальнейшем известный московский аккомпаниатор. Вначале Марилу привозила из Невеля в Витебск (тогда этот стокилометровый путь занимал три с половиной часа на скором поезде) раза два-три в месяц на уроки ее мать. Ночевали они у нас, а наутро возвращались в Невель.

Вскоре Марила смело стала ездить одна. Внешность ее была необычной: огромный лоб, взгляд. выражавший удивительную для десятилетней девочки глубину мысли и концентрированность воли. Игра ее уже тогда во многом позволяла уловить те свойства, которые потом определили всю неповторимость ее зрелого артистического облика: значительность, масштабность, бетховенское «Es mußsein!», пружинящий, напряженный ритм и прежде всего неизменно высокий этический тонус всего музицирования. Из всего, что она играла в те годы, я запомнил на всю жизнь две «Песни без слов» № 10 h-moll (Agitato e con fuoco, опус 30 № 4) и особенно мою любимую № 14' c-moll (Allegro non troppo, опус 38 № 2). Никто из слышанных мною впоследствии пианистов не сумел вложить в нее столько внутренней силы и убежденности, сколько эта девочка с толстой косой почти до колен, упрямо кивавшая за роялем головой, как бы поддакивая своей игре.

В ней органически сочетались серьезность не по годам (тогда это относилось в основном только к музыке) и живой. веселый нрав, общительность. В нашей тесной компании двоюродных братьев и сестер она принимала непременное участие как «режиссер» и «сценарист» наших детских игр, всегда придумывая какие-либо затейливые ходы в их сюжетном построении. Ей было тринадцать лет, когда ее приняли в Петербургскую консерваторию сначала в класс О. К. Калантаровой, а затем в класс к «самой» Анне Николаевне Есиповой. В ее консерваторские годы мы встречались с Марилой почти исключительно летом. Она приезжала погостить к нам на платформу Сосновка — в 13 километрах к югу от Витебска, где мои родители снимали дачу с 1913 по 1915 год.

Марила поражала нас трудно постижимой для пятнадцати-шестнадцатилетней девочки широтой познаний в самых разных областях гуманитарных наук. Увлекалась она тогда и своеобразным «хождением в народ». Один из эпизодов этого «хождения» чуть не окончился трагически. Она отправилась в поле — помогать знакомым крестьянкам жать рожь. Спустя час или два Марила вернулась домой. Кисть правой ее руки была туго замотана носовым платком, из-под которого сочилась кровь. Моя мать осторожно размотала платок. Картина которую мы увидели, была ужасна. Большой палец правой руки держался у нее почти только на сухожилии — настолько- глубоко порезала она его серпом, обращаться с которым у нее, естественно, большой сноровки не было.

К счастью, смолоду Марила отличалась завидным здоровьем, напоминая этим своего отца, который вплоть до восьмидесяти лет сохранял и здоровье, и феноменальную работоспособность. Каким- то чудом палец зажил, и пианизм ее не пострадал. Одновременно два лета подряд (1913—1914) гостила у нас и другая моя кузина, племянница моей матери Зофья Штейнберг (ныне — доктор медицины, известный варшавский врач). Обе мои кузины были ровесницами (родились в 1899 году), очень подружились и без конца рассуждали на всякие этические и философские темы. году я провел летом три недели в Невеле. Это было время наиболее тесного общения и полного взаимопонимания с Марилой.

В мир музыки к тому времени я начал входить уже более или менее сознательно. Марила часами играла множество самых различных произведений. Кроме Баха, Моцарта и Бетховена, занимавших центральное место в ее репертуаре с малолетства и до кончины, она тогда много играла Брамса, Листа (Сонату h-moll и «Сонеты Петрарки»), Шумана — Вторую и Третью сонаты, «Танцы Давидсбюндлеров», «Крейслериану» и Фантазию C-dur. Впоследствии я понял, что в Листе и особенно в Шумане, как она исполняла его в ту пору и еще много лет спустя, с наибольшей силой сказалось влияние Ф. М. Блуменфельда, ученицей которого она была с 1916 по 1918 год.

Эти занятия не были юридически оформлены: переход учащегося от одного педагога к другому в те годы не поощрялся. Уже и тогда, на девятнадцатом году своей жизни, и в еще большей степени в последующие — 20-е и 30-е годы, в пору наивысшего расцвета ее уникального дарования, Мария Вениаминовна, нисколько не затушевывая, не приглушая романтической трепетности музыки Шумана, раскрывала в ней такую необъятную ширь, такую гордую мощь духа, которая заставляла вспомнить Бетховена.

Могучее утверждение величия человеческого духа С-dur'ной фантазии начиналось еще до появления первой темы, с первых же двух тактов, когда на слушателя обрушивался громоподобный каскад шестнадцатых, покорявший яростной, столь характерной для всего искусства Марии Вениаминовны убежденностью (и — как естественное ее следствие—убедительностью!) в непререкаемой силе этого обращения к человечеству, этого «Durch alle Töne tönet», не случайно поставленного Шуманом в качестве мотто в рукописи фантазии. Почетное место в репертуаре Марии Вениаминовны занимала d-moll-ная прелюдия и фуга, опус 62 Глазунова, к которому она относилась тогда с чувством глубочайшего уважения (оно, как потом я убедился, было взаимным).

С тех пор я навсегда полюбил это замечательное произведение и никак не могу понять пианистов, не замечающих его. Ежедневно Марила играла (и пела все вокальные партии своим «Сказание о граде Китеже». Она боготворила эту оперу. Марила рассказывала мне много об Иване Васильевиче Ершове, подготовив меня таким образом к последовавшей затем встрече и общению с этим великим артистом. К этому времени Марила уже свободно владела немецким, французским и латинским языками, закончила трехмесячные курсы руководителей детских площадок при Курсах Лесгафта, помимо фортепиано училась в классе органа профессора; И. И. Гандшина и в дирижерском классе H. Н. Черепнина.

На подаренной ею мне партитуре Итальянской симфонии Мендельсона сохранилась ее надпись: «Божественный Николай Николаевич!» «Хождение в народ» сменилось другими, родственными ему увлечениями. Ведь на протяжении всей жизни Марии Вениаминовны не было периода, когда она не была бы чем-либо страстно увлечена. Эту эпоху (1917—1918 годы) она описала в публикуемом далее фрагменте из ее воспоминаний.

Так, в 1917 году она была секретарем отделения народной милиции Коломенского района Петрограда. Распухшие от множества дел после свержения самодержавия папки она таскала с собой в консерваторию и вываливала на стол рядом с партитурами и клавирами. Как она рассказала мне, в то памятное лето 1917 года Черепнин в комическом ужасе восклицал: «Мария Вениаминовна! Что же, в конце концов. у нас здесь, дирижерский класс или милицейский стол?» Кстати сказать, как это было характерно для нравов нашей Alma mater (нашей, ибо и я имел честь окончить пятью годами позднее ту же консерваторию), 44-летний профессор обращается к своей 17-летней ученице по имени и отчеству и уж конечно никак не на «ты». Я застал еще эту милую церемонность. Во всяком случае, на композиторском факультете она была у нас почти обязательной, мы звали друг друга по имени и отчеству и на «вы». Убежден, что некоторый крен в эту сторону, безусловно, предпочтительнее противоположных ему обычаев, например повсеместного «тыканья» студентов их педагогами.

В 1918 году у Марии Вениаминовны настолько сильно заболели руки (возможно, она переиграла их, я не помню точно), что она вынуждена была взять отпуск в консерватории и на какое-то время совершенно прекратить занятия на фортепиано. Она вернулась в Невель и с присущим ей жаром стала работать в детском саду воспитательницей. С работы прямо за обеденным столом, не дождавшись, пока старшая сестра принесет ей тарелку супа. Я видел эту картину несколько раз. И все же вечерами Марила упорно изучала философию. В это время в Невеле оказались два талантливых литературоведа — Лев Васильевич Пумпянский и Михаил Михайлович Бахтин. Совместно с Марией Вениаминовной и двумя-тремя другими серьезными молодыми людьми они устраивали «философские ночи»: читали и комментировали какой-либо классический труд по философии — от древних греков до Канта и Гегеля.

Последний год перед окончанием консерватории Мария Вениаминовна, как известно, занималась у Л. В. Николаева (вместе с В. В. Софроницким). Основатель Петербургской консерватории Антон Григорьевич Рубинштейн завещал консерватории капитал, на проценты с которого ежегодно приобретался рояль, присуждавшийся лучшему из оканчивающих консерваторию пианистов. Обязательное условие, поставленное завещателем, требовало, чтобы такую премию получал только один пианист из каждого выпуска и действительно лишь достойный кандидат. Награжденный Рубинштейновской премией получал звание лауреата Петербургской консерватории. Это звание, ныне совершенно забытое, ценилось очень высоко во всем мире. Последний раз она было присуждено летом 1921 года. Однако художественный совет консерватории счел при этом необходимым впервые нарушить волю А. Рубинштейна и присудил Рубинштейновские премии двум пианистам одновременно, ибо ни одного из них невозможно было обделить за счет другого. Это были -Мария Юдина и Владимир Софроницкий, завершившие блистательный список лауреатов Петербургской консерватории.

В ту пору большое распространение получила шутка, что, мол, консерваторию окончили самая мужественная из пианисток и самый женственный из пианистов. Если первую половину этого определения можно принять без спора, то вторая — не более чем игра слов, ибо искусство Софроницкого было мягким и лиричным, но никак не женственным. На выпускном экзамене Мария Вениаминовна играла Фортепианный концерт Германа Бика. А на публичном акте было объявлено, что Мария Вениаминовна Юдина приглашена преподавать в консерватории. Я приехал в Петроград в конце сентября 1921 года и поступил на композиторский факультет консерватории. Первое время я жил совместно с Марией Вениаминовной и ее младшим братом Борисом на Крюковом канале, против развалин Литовского замка, рядом с Мариинским театром, — в том самом доме, где в разное время жили Направник, Лядов и Стравинский. Через полтора месяца я нашел себе отдельную комнату.

Мы с Марией Вениаминовной виделись в эти годы часто, но всегда мельком, наскоро. И я был занят с утра и до ночи, и у нее для встреч не хватало времени: преподавание, собственные занятия, игра на органе, для чего надо было идти в консерваторию либо к шести часам утра, либо от полуночи до двух часов ночи, ибо остальное время орган оказывался занятым. Наконец, уроки в классе Э. А. Купера. В 1923 году торжественно отмечалось двадцатипятилетие его дирижерской деятельности. К своему юбилею Эмиль Альбертович поставил на сцене Мариинского театра «Тангейзера» в парижской редакции — с вакханалией в гроте Венеры (впервые на русской сцене).

После второго действия началось чествование Купера при открытом занавесе. После речей А. К. Глазунова и еще двух-трех официальных лиц от имени дирижерского класса произнесла речь на латинском языке Мария Вениаминовна. Закончив ее, она расцеловалась со своим профессором. И то и другое немало удивило театральную публику. В те годы в кругах Академии наук и университета академики и профессора чествовали друг друга по-латыни, но на сцене оперного театра это было беспрецедентным явлением и еще долго служило предметом оживленных комментариев.

Нельзя не упомянуть о поклонении моей кузины, я бы даже сказал, культе Н. К. Метнера. Хорошо помню, с каким благоговением (как позднее — о Стравинском) она рассказала мне, что, будучи в Москве, встретила неожиданно на углу Молчановки и Борисоглебского переулка Николая Карловича и долго беседовала с ним. Мария Вениаминовна тогда много играла его фортепианных сочинений. Не раз в те годы в бетховенских программах Эмиля Купера в филармонии (тогда программы симфонических концертов почти сплошь были монографичными) исполняла она Четвертый и Пятый фортепианные концерты, причем особенна незабываемой была ее интерпретация второй, медленной части G-dur‘нoro концерта. Систематически выступала Мария Вениаминовна в начале 20-х годов и с сольными концертами. Точно и выразительно воссоздает ее артистический облик тех лет В. М. Богданов-Березовский в своей последней книге «Дороги искусства».

В начале 30-х годов Мария Вениаминовна некоторое время работала в Тбилисской консерватории. Она часто приезжала и в Москву, но, так как не имела собственного жилья время от времени она приходила к нам позаниматься (в 1930 году я переехал в Москву). При всем преклонении перед ее игрой, эти занятия каждый раз приводили меня в трепет, ибо я хорошо знал, что для моего пианино фирмы «Kaim» два часа занятий Марии Вениаминовны с ее мощным ударом, рассчитанным на концертные рояли, не пройдут даром. И действительно, почти каждый раз наутро после ее «набега» мне приходилось приглашать настройщика. Иногда у нас проходили и встречи Марии Вениаминовны с ее друзьями. Помню несколько появлений в нашем доме любимого и чтимого мною Михаила Фабиановича Гнесина. Сильное впечатление произвел на меня приход однажды Бориса Леонидовича Пастернака.

Мы тогда жили в старинном особняке, построенном в 1806 году, занимали в нем бывший парадный зал с четырьмя большими алебастровыми колоннами. Зал этот был разгорожен фанерной перегородкой на две комнаты. Борис Леонидович внимательно посмотрел на стены и колонны и рассказал своим характерным глуховатым голосом, что в молодости в этом зале он не раз танцевал с юной дочерью хозяев особняка. Из соседней комнаты, куда я удалился, чтобы не мешать собеседникам, мне был слышен весь их разговор. Он поразил меня своеобразным ритмом и тонусом. Беседа шла на этические темы, близкие обоим собеседникам. После каждой фразы, сказанной Борисом Леонидовичем (или Марией Вениаминовной вполголоса, почти про себя), наступала томительная (как мне казалось вначале) пауза. Лишь потом я уловил, что все это были как бы мысли вслух. Высказывалось сокровенное, не всегда просто и легко сказуемое. И потому были и частые, иногда весьма длительные паузы…

Концертировали мы с Марией Вениаминовной совместно лишь однажды — зимой 1958 года. Тогда она сыграла со мною в Новосибирске концерты Моцарта d-moll (№ 20) — 27 января — и Бетховена Пятый — 3 февраля — и затем в Томске те же концерты 8 и 11 февраля. Печальная весть о кончине Марии Вениаминовны застала меня в Иркутске, где у меня были гастрольные концерты, и я не смог проводить ее в последний путь.

Печатается по: М. В. Юдина. Статьи, Материалы. Воспоминания

Опубликовано