О встрече с Александром Сладковским мы договаривались давно. Но разные непредвиденные обстоятельства все время отодвигали дату разговора. И вот в канун Нового года «Казанский репортер» беседует с маэстро о количестве дирижерских палочек, выступлении на корпоративах, заговорах, друзьях, татарстанских чиновниках и не только.

— Чаю? — Александр Витальевич, чуть наклонив голову, выжидательно смотрит на меня.

Я киваю. Потом, с опаской поглядывая на диван — не слишком ли низок для меня, сажусь. Хозяин подвигает ко мне журнальный столик с сервировкой: заварочный чайник на подставке с греющей свечой, аккуратные фарфоровые чашечки, на тарелочке порезан лимон… И внезапно приходит ощущение уюта и ожидания сказки.

— До конца года осталось совсем чуть-чуть, — задумавшись, говорю я. И тут же, спохватившись, что пришел на интервью, добавляю вопрос. — Чем он вам запомнится?

— Ну, во-первых, записью всех симфоний и инструментальных концертов Шостаковича, по-сути — антологии. И, во-вторых, международным турне, первым за пятьдесят лет существования оркестра. Пятьдесят лет, видимо, такой Рубикон. Натан Рахлин начал работать в 1966 году с оркестром, в октябре вышел приказ Министерства культуры РСФСР «Об учреждении в Казани симфонического оркестра при Татарской государственной филармонии», а в апреле 1967 года, десятого, кажется, числа был сыгран первый концерт. И вот прямо в точке золотого сечения пятьдесят лет спустя мы выезжаем в Musikverein. Это же Мекка для музыкантов всего мира! И сама атмосфера, и акустика…

Сладковский пристально смотрит мне в глаза, пытаясь понять насколько я осознал важность момента. И на всякий случай уточняет:

— Для меня, как, думаю, и для любого музыканта, — это самое важное событие всей моей творческой биографии. А уж то, что нам удалось вывезти оркестр и показать его Европе во всей красе, когда он на пике формы, — это вдвойне приятно.

Сотовый телефон, лежащий на столе, вдруг оживает, начинает светиться и вибрировать. Александр Витальевич искоса бросает на него взгляд, но продолжает говорить:

— Подумать только: мы записали всего Шостаковича! Поверьте, предмет гордости здесь совсем не притянут за уши. Он не выдуманный. Понимаете, оркестров, которые могут сыграть весь цикл Шостаковича, мягко говоря, мало. Этот такой колоссальный объем работы. Я уж молчу, за какое время мы это подняли. За один месяц! В совершенно фантастических условиях: в августовскую жару в запечатанном зале — ни одного звука, ни одной вибрации не должно было просочиться извне. Я теперь жду с нетерпением выхода в свет мастеров этих записей, чтобы примерно представлять, что мы будем делать дальше в начале второй пятидесятилетки. Но уже сейчас понятно, что коллектив из провинциального оркестрика превратился в настоящий крейсер стратегического назначения.

— Честно говоря, сегодняшний уровень оркестра мне напомнил о временах Натана Григорьевича: был рахлинский период, потом был спад, теперь опять подъем… Может, и впрямь жизнь движется волнами?

— И мы смогли эту волну поймать, — Сладковский улыбается, в уголках его глаз появляются лучики морщинок. — Вы поймите, я не настолько серьезно к себе отношусь, чтобы… — Александр Витальевич пытается подобрать слова, возникает недолгая пауза. И вдруг:

— Есть такая форма общения, она раньше здесь не использовалась, но поскольку я достаточно свободно говорю и приходят люди, которые любят то, что мы делаем, то в афише появились творческие вечера. Я отношусь к ним как к подведению итогов всего нашего оркестра. В один вечер мы даем ретроспективу года, вспоминая самые важные события. Для меня очень важно прилюдно поговорить с музыкантами: они же высококвалифицированные исполнители, артисты настоящие, творческие личности, надо сказать об этом, надо отметить тех, кто особо проявил себя. Любой музыкант гордится своей профессией, он в последнюю очередь думает о том, сколько он зарабатывает, для него честь музыкантская превыше всего.

— Но артист — тоже человек. И кушать хочет, по крайней мере, три раза в сутки, — я дожидаюсь, когда Александр Витальевич поставит чашку с чаем на стол, и тихо роняю, — Поэтому ваш оркестр начал новогодний «чес»?

Сладковский замирает в недоумении, а я уточняю:

— По корпоративам. Вот на президентском выступили…

Сладковский громко смеется:

— Вот вы о чем! Я не отношусь к этому, как к корпоративу. У нас есть функция и принадлежность — мы оркестр Республики Татарстан, мы подчиняемся президенту. И этим все сказано. Если Рустам Нургалиевич решил, что мы попробуем такую форму, — Александр Витальевич на мгновение замолкает, подыскивая нужное слово, — общения с аппаратами правительства и президента, то он имеет на это полное право. А корпоратив… Там дают деньги и управляют тобой как захотят. «Ты куда пошел? Сыграй-ка мне еще то и то». А это совсем иное дело. Это политическая часть нашей работы. И мне приятно, что на самом высоком уровне правительство и президент проявляют к нам интерес. И как итог — наша республика имеет в сфере культуры такой инструмент, который в любой точке мира не стыдно показать. Так что то, что нас пригласили — огромная честь для нас. Я не отношусь к этому как корпоративу. Ни в коем случае.

Александр Витальевич вновь берется за чашку с чаем, но, так и не сделав глотка, отставляет ее в сторону:

— Ненавижу всякие пиар-штуки, которые являются пиаром ради пиара. Меня потрясает, что ни один руководитель в Татарстане не бросает слова на ветер и хорошо разбирается в том, за что берется. И достигает максимально возможных успехов в своем деле.

— Как-то вы сравнили себя с Гарри Поттером…

Сладковский вновь расхохотался:

— Я же про палочку говорил!

— Ваша палочка тоже творит чудеса?

— Их у меня такое количество! Я сейчас из Вены привез десять штук. Да. У меня слабость — я их собираю. — Александр Витальевич украдкой бросает взгляд на столик, где в футлярах хранится его богатство. — Сила палочки зависит от того, какую энергию несет твоя рука. Через палочку человека можно убить. Есть такие методики. Стоит кому-то с плохой энергетикой подержаться за мою палочку и… Это не шутка. Я сам это пережил ровно шесть лет назад. Поэтому и не разрешаю теперь никому даже дотрагиваться до своих палочек. Через туфли концертные, кстати, тоже можно передать негативную информацию. Я не буду рассказывать, как это было и чем это чуть не обернулось, но меня спасла одна бабушка-татарка, которая и по-русски то не говорит, и живет в глухой деревне. Все было заряжено так, что я не должен был сейчас функционировать, — взгляд Сладковского вдруг тускнеет, он опускает голову и словно сам себе чуть слышно добавляет. — Эти таинства дают огромное количество информации, которую ни в каких книгах не найдешь. И если бы со мной всего этого не случилось, я бы, может, по-другому относился сейчас к жизни…

— Хорошо, не Поттер. А с кем же вы себя сравниваете?

— Какой сложный вопрос… — Сладковский надолго замолкает, подливает себя чая, сосредоточенно думает, несколько раз тяжко вздыхает, прежде чем вновь начинает говорить. — Казалось бы, такой простой, а сразу и не ответишь… Даже не знаю… Ну, наверное, полководец…

— Жуков?

— Не совсем. К сожалению. Потому что мы знаем разные его стороны… Это очень соблазнительно сказать: да, да, конечно… Но… Вот Суворов. Он дальше по времени от нас отстоит. И потому мне милее и симпатичнее. И еще знаете почему? Может, это легенда, но думаю, что нет: были же полководцы, которые заботились о своих солдатах. Темирканов повторил как-то слова Лермонтова применительно к дирижерам: «Слуга царю, отец солдатам». Это же credo Суворова. Ведь были же полководцы, думавшие, как меньшими потерями добиться больших результатов. Скажем, легендарная личность — генерал Скобелев. Он был невероятно популярен, ему даже марши посвящали. А я, знаете ли… — Александр Витальевич опять тяжело вздыхает и говорит очень медленно, словно по рецепту Макаревича («давайте делать паузы в словах»). — Я всегда надеюсь на Бога и всегда стараюсь сделать так, чтобы моим подчиненным было комфортно, чтобы они по-человечески были обеспечены, имели адекватные труду зарплаты, стреляли из хорошего оружия — играли на хороших инструментах, чтобы план наших репетиций был разумен, чтобы их не переутомлять, но и чтобы они постоянно чувствовали силу мускулов.

В разговоре возникает пауза. Смотрю на собеседника и никак не могу отвязаться от строчек Багрицкого о полководце: «И профиль сумрачный сияет на заре, как будто выбитый на огненной медали». Чтобы переломить непрошенную ассоциацию, задаю вопрос о творческом вечере маэстро, где он рассуждал о своих особых отношениях с произведениями Петра Ильича Чайковского.

— В прошлом декабре вы рассказали историю своей жизни, в этом — приоткрыли тайны своих любовных отношений с музыкой. А что еще, кроме музыки, поселилось в вашей стране под названием Любовь?

— Я люблю жизнь во всех ее проявлениях. Счастливые люди, к которым я с осторожностью, с опаской отношу себя, они не разделяют ничего, для них любовь — это состояние, а не отношение к какому-то предмету, личности или институции. Человек, который источает любовь… — Сладковский смущенно усмехнулся, — Понимаете, во-всяком случае, я так это чувствую. И не разделяю то, что делаю за пультом, и то, что делаю вне пульта, то, что я делаю на сцене, и то, что я делаю за сценой. Для меня это продолжение того божественного ощущения, что мы зачем-то пришли в этот мир, и каждый человек, который эту вибрацию ощущает, должен делать в десятки раз больше, чтобы распространять эту вибрацию на окружающий мир. Тем и отличаются великие исполнители такого, скажем, уровня как Ростропович или Гергиев, или Мацуев, сейчас можем кого-нибудь не назвать, но это не значит, что он не принадлежит к числу таких медиумов, — это действительно, люди, которые рождаются очень редко. Глобально — любым исполнителем движет Любовь. И та история про Гарри Поттера — это же история о титанах: как же им без волшебства, как им без магии воздействия, как им без обаяния и как им без жесткости?

— Все вокруг твердят мне о том, что вы — хороший человек. Но неужели в Сладковском совсем нет горчинки?

— Ну, конечно же, есть. Она есть в любом человеке. Не надо думать, что я прямо уж такой идеальный. И я вас уверяю, на этот счет есть отличные мнения от тех, что вы сейчас транслировали. В первую половину пребывания нашего с женой в Казани, где-то около трех лет, нам здесь было очень несладко. Такие мнения обо мне формировались обо мне группами товарищей! Были моменты, когда я в петлю хотел, готов был… Но любовь ломает зло… А что касается горчинок… Я, конечно, как полководец настоящий часто бываю нетерпим. Не нетерпелив, а нетерпим. И поскольку я обладаю определенным количеством власти, то я могу иногда очень настойчиво, жестко добиться того, что мне надо. Другого способа никто не придумал со «времен Очаковских и покоренья Крыма». Его просто нет. Я ужасно нетерпим к глупости. Я ужасно нетерпим к алчности. Я ужасно нетерпим к индюшачей самонадеянности, которая всегда приводит к трагическому исходу. Когда я это вижу в своей среде, я тут же выкорчевываю. Моментально. Не задумываясь о том, какова будет реакция. Потому что я, как руководитель, отвечаю за атмосферу в коллективе. И не могу допустить даже малейшей ржавчины, зная, к чему это приведет. И моя самая большая горчинка — я бываю очень жестким, — Александр Витальевич с нажимом повторил: — очень жестким. — Что-то неуловимое промелькнуло в его глазах, и он тут же скорректировал ответ. — Но это оправданная жесткость. Неоправданной она была бы только в одном случае, если бы мы при жестком общении оставались на том же уровне, что и шесть лет назад. Тогда бы я тут недолго задержался. Я уверен, что любой руководитель, сколь добрым бы он ни был, он все равно для достижения цели своей и коллектива будет жестким. Любой руководитель — немножко диктатор. Это закон.

— Говорят, вы умеете дружить. Что для вас вмещается в понятие настоящей дружбы и много ли у вас настоящих друзей?

— У меня есть настоящие друзья. Их очень мало, но они есть. Высоцкий сказал в свое время: «Настоящий друг — это человек, которому ты можешь сказать абсолютно все о себе». У меня два таких друга. Но есть же разные формы того взаимодействия, которое принято называть дружбой. Есть друзья моего детства. Они уже давно живут не в России, мы стали реже видеться, но от этого дружба только крепче становится. И есть друзья, которые пришли в течение жизни, те, с которыми были совместные восхождения, поражения, успехи. Совместный успех пережить — это ведь тоже серьезная проверка на прочность. Есть те, на которых когда-то я смотрел как на кумиров, а потом оказалось, что мы друг другу приятны, симпатичны и полезны. Среди них Саша Чайковский, выдающийся русский композитор, человек, который во многом повлиял на мою карьеру и сформировал ее, Юрий Абрамович Башмет, Хибла Герзмава, Коля Луганский, Боря Березовский, Денис Мацуев.

Перечисляя имена, Александр Витальевич пробегает взглядом по фотографиям, развешанным по стенам комнаты. Я тоже смотрю на снимки, где все лица веселые, жизнерадостные, непосредственные в выражении своих чувств…

— С Денисом Леонидовичем вы только что совершили турне по Европейским городам. Как писала пресса, избалованная лучшими музыкантами мира публика рукоплескала вам, открыв для себя еще один оркестр высочайшего исполнительского уровня. А что открыли для себя вы после этих гастролей?

Сладковский хитро прищуривается:

— А вы можете мне сказать, чем отличается оркестр, который сейчас, от оркестра, который был шесть лет назад? Помимо антуража, костюмов, инструментов… Знаете, что самое страшное было? Тот оркестр был таким тихим, домашним, семейным, игравшем при полупустых залах. Абсолютно разобранная кампания, без какого бы то ни было азарта. Все куда-то бегали, где-то подрабатывали. А сейчас мы порвали Musikverein. И это было предсказуемо. Образно говоря, сегодняшний оркестр — это машина, которая постепенно, путем ручной сборки, превращается в шикарный лимузин.

И вновь помимо моей воли всплывают в памяти строки Державина: «И тихим манием руки повелевает сильным войском»…

Выступление оркестра в Вене Musikverein

— Вы сверхчеловек?

— Господь с вами! Я самый обычный. Просто я точно знаю до микрона, как рассчитать все возможные варианты развития. Задолго до того, как поехали в Вену, мы отыгрывали всю программу, чтоб ребятам было спокойно там, чтоб они были уверены в себе, в своих силах. Это рутинная работа, изо дня в день, черная, неблагодарная. Но ты знаешь, для чего ты это делаешь, иногда топаешь ногами, кричишь, иногда хвалишь. Все как в семье, когда сумасшедшая любовь в голову ударяет, и бьешь потому, что любишь… Поэтому для меня не был неожиданностью успех оркестра. Мацуев правильно сказал, в этом смысле мы тоже с ним совпадаем: не надо делать из этого сверхсобытия, любой зал — венский, московский, наш или в Березниках, а там была худая крыша, сверху на нас капала вода, — требует полной отдачи. И в этом фишка нашего оркестра: играть ровно перед любой публикой. Для меня это начало следующей фазы развития. Мы займем прочное место на музыкальной карте мира. Я знаю, как это сделать.

— И какова же ваша тактика покорения сердец?

— Если речь идет о частных каких-то историях, то давайте их оставим за кадром, — Сладковский улыбается. — А если о том, что составляет самую главную часть моей профессии — честно и с любовью делать свое дело, материализуя самые невероятные задумки, которые будут очаровывать людей и качеством, и формами. Надо же привлекать новые сердца в клуб любителей живой настоящей музыки.

— И какие же «бомбы» вы взорвете для этого?

Александр Витальевич испуганно вскидывает голову. А я продолжаю:

— Вы же сами в одном из интервью признавались: «Если мы берем партитуру, мы должны быть уверены, что это бомба».

— Сейчас такое время, что я не хочу, чтобы нас путали. Я не агрессор и не милитарист ни в коем случае. Я имел в виду, что зал не просто будет вяло хлопать, когда мы под стук своих каблучков будем уходить со сцены. «Бомба» — оставить неизгладимое впечатление. И пока нам это удается. В каждом из шести европейских залов, где мы сейчас играли, была стоячая овация. Я всегда искал такое сочинение, которое будет совершенно неотвратимым музыкальным оружием. Будем расширять нашу брукнеровскую коллекцию: у нас в планах его седьмая симфония, которая прозвучит на рахлинском фестивале. Затем — «Песнь о Земле» Малера, Рихард Штраус, большая программа из произведений Жиганова. Уже готовятся Третий концерт Рахманинова, который прозвучит абсолютно по-новому, и его поэма «Колокола», которая очень давно не ставилась. Так что у нас будет много премьер тех сочинений, которые оркестр не поднимал. Вторая половина сезона будет достаточно интересная. А вообще, я хочу записать всего Рахманинова. Уже начали примериваться к нему.

Сладковский украдкой взглянул на часы: до последнего в этом году концерта оставалось совсем немного. И тогда я задал свой завершающий вопрос:

— Какое заветное желание вы произнесете под звон новогодних курантов?

— Хочу, чтобы был мир, — тихо произнес Александр Витальевич. И добавил с грустью: — И это не может звучать банально…

А за окном плавно кружил снег.

Зиновий Бельцев.

Фотографии: из архива Александра Сладковского

www.kazanreporter.ru

ВКонтакте Facebook Twitter Мой Мир Google+ LiveJournal