Михаил Плетнёв как культурный объект

Пианист завершил серию концертов в «Оркестрионе»

Фото: Сергей Каптилкин

Что значит вернуться на сцену красиво? Для большинства пианистов (включая Владимира Горовица, кумира Михаила Плетнёва) это роскошный клавирабенд в гигантском зале с давно распроданными билетами и толкотней журналистов. Возвращение Плетнёва красиво — хотя он едва ли был этим озабочен, — потому что оно происходит наперекор всем артистическим традициям.

Он возвращается постепенно, нехотя: начал с закрытого концерта в Белом зале ГМИИ имени Пушкина (крестной матерью его второго пианистического рождения стала Ирина Антонова), продолжил в чуть более вместительном «Оркестрионе», и вот уже анонсировано осеннее выступление в просторном Зале Чайковского.

Четыре апрельских концерта в «Оркестрионе» были поделены на сольную пару и оркестровую (с РНО и дирижером Михаилом Грановским). Первый вариант оказался предпочтительнее: не только из-за акустики зала, отчаянно сопротивляющейся всему симфоническому, но и потому, что аккомпанировать нынешнему Плетнёву — задача почти невыполнимая. Он едет в своем открытом Kawai, задумавшись, не обращая внимания на правила дорожного движения, а регулировщику и остальным на дороге остается лишь не мешать, что они и делали в меру сил.

На концертах Плетнёва почти все происходит против правил. Вот он, едва выйдя на сцену, устало откидывается на стуле, заложив руки, пока РНО старательно играет оркестровую экспозицию. Вот он распускает музыкантов по домам в тот момент, когда публика только-только дошла до кондиции и страстно желает аплодировать. Сонаты Бетховена (№ 5, 10 и 17) у него поразительным образом начинают звучать как сонаты Шуберта (застывшее время, «божественные длинноты», слегка сумасшедшая песенность), хотя каждый пианист со школы помнит, что фортепианные Бетховен и Шуберт — противоположности.

Страшнее того: салонные пьески Чайковского (ор. 9, 10 и 19) вдруг оборачиваются потерянными в пространстве, застыло-эксцентричными композициями Сати. А Восьмой концерт Моцарта становится бижутерной оправой для драгоценных каденций, в которых Плетнёв аккуратно заглядывает в душу венского классика, не выходя за границы его стиля.

Все эти «странности» возникают потому, что Плетнёв — один из лучших пианистов эпохи — уже почти не пианист. Именно так в двух словах можно объяснить пройденную им громадную эволюцию, о которой часто говорят старожилы. После азартных времен конкурса Чайковского он последовательно отдалялся от традиционного пианизма. Внешне это было видно по его уходу в дирижирование, в композицию, по частым жалобам на отвратительное качество роялей. Шестилетнее фортепианное молчание — тоже лишь внешнее проявление процесса.

Есть и внутренние признаки. Тот стиль Плетнёва, который мы знали в 2000-х и который успешно реанимирован сейчас, — во многом результат отказа от «неотъемлемых» свойств пианизма: от бравурности и сентиментальности, от проповедничества и цирка, от трактовки рояля как ударного инструмента и «пения на фортепиано».

Мир, в котором живет Плетнёв-пианист, — закрытый и завершенный. Трагедии в этом мире всегда непреодолимые и беспросветные, а свет — только отраженный. Этот мир максималистский, потому что и крошечный речитатив в 17-й сонате Бетховена, и мимолетные «Вечерние грезы» Чайковского, и затейливые «Арабески» Шумана здесь превращаются в единственное, последнее откровение. Что бы ни было написано в программке, Плетнёв всегда играет один и тот же опус, рассказывает одну историю.

И ради этой истории, рассказываемой чуть-чуть по-разному тысячу раз, нужно идти на Плетнёва снова и снова. Потому что эта история, которую никто и никогда не перескажет словами, — в числе самых удивительных культурных ценностей, какие можно сейчас встретить на планете.

Но поскольку между откровениями в апрельских концертах попадались и проходные вещи, возникало ощущение, что самому Плетнёву его фортепианный мир давно ясен, тесен и несколько поднадоел. «Я предпочитаю из самого интересного пианиста переквалифицироваться в самого неинтересного дирижера», — сказал недавно Михаил Васильевич «Известиям». Ход плетнёвской эволюции во всякий момент грозит опять развести его с роялем. Пианизм Плетнёва, вновь подавший признаки жизни, надо бы внести в список культурных объектов ЮНЕСКО, находящихся под угрозой исчезновения, — только поможет ли?

izvestia.ru