«Мне не дали гарантии, что мы уедем из Киева целыми и невредимыми»

Дирижер Владимир Юровский — о майдане и Прометее, современной музыке и вечных сюжетах

Близится к финалу крупнейший в Москве фестиваль современной музыки «Другое пространство». Его творческий лидер Владимир Юровский — он же художественный руководитель Госоркестра имени Светланова — ответил на вопросы корреспондента «Известий».

— Московская филармония инициировала «Другое пространство» несколько лет назад. Как он перешел в ваши руки?

— Он не перешел в мои руки, меня просто попросили его курировать. Я бы назвал себя художественным советником фестиваля, а не художественным руководителем, как пишет филармония. Я оформлял оркестровые проекты и поучаствовал в определении основной темы фестиваля. Получилось не совсем то, что мы планировали, — изначально «Другое пространство» хотели приурочить к Году Великобритании-России. По всем известным причинам бóльшая часть этого проекта растаяла без следа.

— Британские музыканты отказались ехать в Россию?

— Нет, и я горжусь тем, что сотрудничающие со мной артисты оказались верны своему слову, не испугались. Мероприятия сорвались из-за того, что Британский совет частично отменил свои планы. Они касались не только «Другого пространства» — в начале 2015 года мы хотели привезти в Москву Оркестр эпохи Просвещения. Этого концерта тоже не будет. Зато состоится, надеюсь, уникальный вечер в Михайловском театре: исполнение «Бориса Годунова» Мусоргского в предварительной версии на исторических инструментах. Значительная часть инструменталистов будет приглашена как раз из Оркестра эпохи Просвещения. Но этот проект финансово обеспечивается руководством Михайловского театра, с британской стороны никакой поддержки нет.

— Возвращаясь к «Другому пространству»: чем вы заполнили это пространство?

— Мы пригласили большинство существующих в Москве и в России ансамблей современной музыки. Я всегда радовался тому, что на «Другом пространстве» нет идеологических шор и принципа «с кем мы дружим», которые позволяют какую-то музыку играть, а какую-то не играть. Я хочу дать людям побыть вне зоны слухового комфорта. Кто-то будет возмущаться. Зато те, кто придет слушать Батагова, откроют для себя неизвестную музыку Харви. А те, кто придет ради симфонии Денисова, могут услышать что-то интересное в сочинении Тавенера.

— Центральным проектом фестиваля станет «Прометей» Орфа. Прометей, с одной стороны, просветитель, с другой, как бы сейчас сказали, — диссидент. Вы ассоциируете себя с этим персонажем?

— Себя ни в коей мере не идентифицирую. Но, конечно, выбирая «Прометея», я не мог не думать о нынешней ситуации. Миф вообще приложим к любой эпохе, ведь он архитипичен. Если вы спросите, кто современный Прометей, я отвечу, что его нет. Ну, есть Сноуден. Но у каких богов и какую информацию он украл? Всё измельчало. Есть Ходорковский — как бы ни было двусмысленно его положение до ареста, пройдя через десять лет лагерей, он этим очистился. Правда, и греческий Прометей — отнюдь не во всем симпатичный герой. Сами греки были склонны скорее осуждать его, чем восторгаться им.

Вообще, искусство — не про политику и не про общество. Оно касается этих тем и кого-то — по касательной — может даже ранить. Но конечная цель искусства другая — это очищение, катарсис, если исходить из того же греческого понимания. Вот у Эсхила и Орфа всё заканчивается безнадежно, в сюжете катарсиса нет. Но в слушателях, которые пройдут через эту мучительную историю, проведут два с половиной часа с этой музыкой, что-то изменится. Даже когда мы давали лишь отрывки из «Прометея», люди выходили совершенно ошарашенными.

— Музыкой или сюжетом?

— Думаю, что совокупностью того и другого. Музыка Орфа, безусловно, имеет шаманическое воздействие на людей. К тому же Орф написал это произведение на никому сегодня не понятном древнегреческом языке. От этого у публики может возникнуть полутрансовое состояние. Но нельзя пользоваться вечными сюжетами, мифами как наркотиком, чтобы отключиться от повседневной жизни. Поэтому мы решили сделать перевод с древнегреческого на русский. Сегодня такие адаптации немодны, но мы не хотим превращать «Прометея» в артефакт. Нам нужна мистерия, в которой не будет зрителей, а все — в той или иной степени — будут участниками.

— Во вступительном слове перед исполнением «Военного реквиема» Бриттена вы сказали о сексуальной ориентации композитора и его погибших друзьях, которым посвящена партитура. У вас не было опасений насчет закона о пропаганде?

— Никаких опасений не было, потому что мои слова не подпадали ни под какие существующие законы. Другое дело, что я ждал крика «позор» и был внутренне готов к этому. Но я не занимался пропагандой, а говорил правду, которая документально подтверждена, о том, что композитор, автор стихов и четыре адресата посвящения являлись гомосексуалистами. Это не значит, что «Военный реквием» — реквием по гомосексуалистам. Он имеет общечеловеческий смысл. Его можно также назвать пацифистским, а в ту эпоху слово «пацифист» в Великобритании было ругательством. Сторонников мира считали предателями, как у нас — толстовцев, которые не хотели воевать с оружием в руках. Идея непротивления злу насилием пришла отчасти из России, и Бриттен ее поддерживал. Вообще, весь пафос «Военного реквиема» и моей речи продолжал пушкинскую традицию: «Что в мой жестокий век восславил я свободу // И милость к падшим призывал».

— Через месяц после этой гуманистической акции началась война на Украине.

— А тогда, прямо перед концертом, происходили крымские события, и многие в лондонском оркестре были против поездки в Россию. Я как художественный руководитель убедил их, что именно сейчас наше присутствие в Москве необходимо. И именно с этим произведением. Но просто приехать и получить аплодисменты, с моей точки зрения, было аморально. Поэтому я и решил произнести вступительное слово. Извините за пафос, но я просто выполнял свой моральный долг — по крайней мере, долг перед оркестром, который я убедил приехать.

Более того: пока ситуация на майдане не стала слишком опасной, я был готов поехать в Киев и исполнить там «Уцелевшего из Варшавы» Шёнберга и Девятую симфонию Бетховена с Госоркестром России. Но мне не дали гарантии, что мы уедем оттуда целыми и невредимыми. Когда Баренбойм с оркестром «Западно-Восточный Диван» делал подобные концерты в Рамалле, испанская королева обеспечивала оркестру свое личное покровительство, и все музыканты получали дипломатические паспорта.

— У вас бывают сомнения по поводу таких акций или вы принимаете решения мгновенно?

— До сих пор я всегда доверял своей интуиции.

— В Госоркестре вы чувствуете поддержку? Большинство вас понимает?

— Безусловно. Я не хотел бы льстить себе несбыточными мечтами, что все как один будут за меня, — так не бывает. И Лондонский филармонический оркестр поддерживает не все мои идеи. Но срабатывает феномен, для которого в английском языке есть хорошее выражение — suspended disbelief (отложенное недоверие. — «Известия»). Люди на время забывают свои сомнения и с готовностью идут за кем-то. Когда я стою на сцене и говорю в присутствии Госоркестра, у меня ощущение, что за спиной есть поддержка. Она ведь проявляется главным образом не в том, что после концерта люди подходят, хлопают меня по плечу и говорят «молодец». Я просто слышу, как они играют после моих слов.

— Ваши речи становятся популярными и в каком-то смысле затмевают концерты. Вы никогда не думали: сегодня я лучше откажусь от слова, чтобы не перебить музыку?

— Довольно часто это делаю. Не хочу превращаться в сольного оратора и никогда не хотел. Но так получается, что все произведения, которые я играю, — абсолютно насущные. Насущные в том смысле, что они напоминают: чтобы люди оставались людьми, они должны свободно думать и чувствовать. Когда конвейер культурной продукции запрограммирован на то, чтобы отключить у людей процесс самостоятельного мышления, этому надо как-то противостоять. На Западе тоже этот конвейер работает — там я наблюдаю невероятно агрессивную пропаганду массовой культуры. В российском же обществе до недавнего времени сохранялась доминанта серьезных ценностей.

— Правда ли, что вы никогда не ставите в свои программы популярную симфоническую музыку?

— Уже нет. Раньше я ее опасался из-за непомерной заигранности и своей недостаточной творческой зрелости. Сейчас могу доверять опыту. Но все равно играю в основном только те сочинения, которые, с моей точки зрения, действительно нуждаются в том, чтобы их слышали. Есть музыка, которая спокойно существует без меня. Есть музыка, которая меня просто не интересует.

— Например?

— «Фантастическая симфония» Берлиоза, «Итальянская» Мендельсона, «Классическая» Прокофьева, «Болеро» Равеля. Это не означает, что я отношусь к ним снобистски-презрительно. Вот «Кармен» Бизе — прекрасное сочинение, против которого я ничего не имею. Но мы с этим сочинением можем существовать, не прикасаясь друг к другу.

— Вы сами не пишете музыку?

— Пытался, конечно, когда был еще почти ребенком. Но меня окружали настолько талантливые композиторы — мои однокашники по Мерзляковскому училищу, — что я решил: лучше посвящу свою жизнь тому, чтобы доносить до людей их музыку, чем никчемную свою.

— Не обидно было?

— Я не чувствовал в себе композиторского таланта. Это не обидно. Не будешь же обижаться на Бога и родителей за то, что обделили тебя одним, когда дано было иное.

— Как вы выбрали профессию?

— В какой-то момент очень сильно захотелось дирижировать. Утвердился я в этом желании, увидев концерт Бернстайна с Молодежным оркестром Шлезвиг-Гольштейна в 1988 году. Потом стал играть музыку моих друзей-соучеников. Ни на что большее я изначально не претендовал, был уверен, что мировая карьера — это не про меня. Представлял, что буду работать с небольшим ансамблем современной музыки. Я и сейчас люблю это дело: работа с ансамблем — прекрасная заточка мозгов и ушей, которые в симфоническом деле иногда притупляются.

-То, что вы не первый представитель династии, больше помогало вам или мешало?

— Когда выбирал профессию, конечно, мешало. А потом стало помогать, поскольку опыт предыдущих поколений — это неоценимая поддержка. Но все равно я изначально для себя установил, что все хочу делать по-своему. Поэтому часто вхожу в конфликт с традицией.

— Вы испытываете вдохновение?

— Иногда да.

— В какие моменты?

— В разные, иногда даже после концерта: когда приходишь домой, начинаешь анализировать, тебя что-то не устраивает, и вдруг ты понимаешь, что было не так. И знаешь, куда надо дальше идти. Это вдохновение.

— Вы знакомы с Марком Горенштейном — вашим предшественником на посту руководителя Госоркестра?

— Мы хорошо друг друга знали. Он общался с моим отцом и неоднократно приходил к нам в дом, когда я был еще ребенком. В первый мой гастрольный приезд в Москву в 2002 году он предложил мне выступить с Госоркестром. Я тогда отказался, объяснив, что у меня контракт с Российским национальным оркестром, они первые меня позвали.

— А после его увольнения из-за некорректного высказывания вы встречались? Он как-то бесследно исчез.

— Да, он пропал и из поля моего зрения. Знаю, что кто-то из оркестрантов поддерживает с ним связь. Мне жаль, что всё так закончилось между ним и оркестром. Может быть, когда-нибудь получится сделать так, чтобы он опять начал хоть иногда дирижировать в Госоркестре.

— После премьеры «Руслана и Людмилы» вы говорили, что больше не будете работать в Большом театре. Но сейчас там всё изменилось, начиная с гендиректора. Ваши планы тоже?

— Мы общались с Владимиром Уриным. И с Туганом Сохиевым поговорили, случайно встретившись в самолете. В Большом есть проекты, которые мне очень интересны, — и новые постановки, и возобновления старых. Идея моего возвращения существует. Проблема в том, что планировать надо на много лет вперед: у меня до конца 2017 года всё практически расписано.

— Сейчас в России популярен термин «национализация элит». В классической музыке вы едва ли не главный символ этого движения. Ощущаете себя внутри тенденции?

— Я вообще не люблю ощущать себя внутри тенденций. Когда 12 лет назад у меня возникла потребность вернуться на родину и начать что-то для нее делать, помимо встреч с друзьями и посещения родных мест, — я это делал исключительно из внутренних побуждений. Моды тогда еще не было. Поэтому я не хотел бы быть причисленным к политическим или общественным тенденциям подобного рода. Я и сейчас продолжаю жить двумя ногами в Западной Европе, но связь с Россией для меня очень важна — как творчески, так и человечески.

Ярослав Тимофеев
izvestia.ru