Не следами на песке, не кругами по воде

В конце ушедшего года Михаил Плетнев представил московской публике неизвестного в России композитора

Вся эта история началась не совсем обычно. 5 ноября в БЗК открылся цикл концертов к 150-летию Московской консерватории, в котором выступили ее именитые выпускники. Первый из них назвали «Денис Мацуев и друзья». Пианист играл в сопровождении Российского национального оркестра (правда, немного нелепо получилось, что его руководитель Михаил Плетнев угодил в безымянные друзья Мацуева, но это уже вопрос к тем, кто занимался детальной проработкой проекта). Собственно Мацуев демонстрировал свою стать во втором отделении (Третий концерт Бетховена и «Пляска смерти» Листа). Открыла же вечер симфония польского композитора Мечислава Карловича «Возрождение» (1902).

Ни о симфонии, ни о Карловиче никто в зале не знал ничего, кроме скудных данных из аннотации. Нет, чтобы РНО открыть торжество, скажем, Танеевым. Однако Плетнев человек сложный, нестандартный. Достаточно вспомнить, как нынешний филармонический сезон он тоже открыл со специфическим пафосом — оперой «Кащей Бессмертный» Римского-Корсакова, имевшей в свое время громкий политический подтекст в свете событий 1905 года.

Российский национальный — конечно, самый авторитетный столичный оркестр, особенн, если учесть гарантированное качество, богатство и зачастую необычность репертуара, включающего раритеты или крупные циклы, да и просто магнетическую популярность, в первую очередь самого руководителя. Зная себе цену, Плетнев случайного композитора для исполнения не выберет. Так было и с Карловичем.

…Во втором амфитеатре БЗК, где довелось очутиться и мне, как правило, вечно до последнего в голос выясняют отношения. Но в этот раз, хоть и был битком набит, он на пару минут замер в гробовой тишине. Начало симфонии прозвучало трагически, даже зловеще; затем развернулась взволнованная лирическая тема, искренностью сразу напомнившая Чайковского. Оркестр блистал красками, оттенками. Но главное — звучало то, что Плетневу беспроигрышно удается всегда: исповедь измученной, уставшей души, давно не знающей иллюзий. Две последующие части настойчиво их предлагали; манила жизнь, сверкающая где-то там, где нас нет. Но стремительный вихрь сносил прочь сладостные видения. В финале же, как писал когда-то автор, «с новыми силами устремляется в бой душа, как рыцарь, закованный в сталь». И вот уже «лежат разбитые оковы». Необычайно сильно в заряженном зале прозвучала финальная тема — словно гимн многострадальной страны, веками лелеявшей этот образ лучезарной победы. В Москве XXI века, пожалуй, лишь «Песни Гурре» Шёнберга (1900), исполненные в 2003 году Большом театре с участием Клауса Марии Брандауэра, вызвали схожее чувство — одновременно потрясения и недоумения: как получилось, что мы до сих пор этого не слышали?..

Что же за автор такой — Карлович? Чем он привлек внимание Плетнева? Будучи человеком немногословным, дирижер лишь сказал: «Ноты мне кто-то подарил и я ими впечатлился. Летом мы выступали с РНО на Шопеновском фестивале в Варшаве, где сыграли симфонию Карловича в первый раз, теперь вот — во второй».

В нашу эпоху, когда современные российские композиторы откровенно называют Рахманинова пошляком, исполнять такую симфонию, во многом эклектичную, носящую все черты старомодного польского символизма вековой давности (душа в разладе с действительностью; бездны отчаяния и взлеты прозрений), может позволить себе только корифей, давно заслуживший играть то, что интересно ему самому. Тем более что отношение Плетнева к новейшей музыке в этом смысле известно. «Играть ее — это же очень просто, — говорил он мне. — Или полнейшая профанация — можно все то же самое сыграть наоборот, с конца до начала, и эффект тот же будет. Или композиторы сочиняют что-то очень сложное на компьютере, эти ноты и сыграть-то нельзя. Если подходить серьезно, нужна уйма времени, чтобы выучить всю эту белиберду… А жизнь коротка». Карлович подкупает страстностью порывов, к тому же это ярко выраженный мелодист, несомненный последователь Чайковского, Вагнера и особенно Р. Штрауса, что дает музыковедам основания относить его к постромантикам. Важно, что сочинение было бережно извлечено из небытия, осмыслено точно по своей сути и с блеском преподнесено публике. Хотя легко можно представить себе пяток столичных оркестров, в чьем исполнении Карлович вызвал бы легкое недоумение.

Мечислав Карлович (1876–1909) в Польше считается выдающимся композитором (в России до сих пор даже его современника великого Кароля Шимановского дают в сносках петитом). К концу XIX века у поляков утвердились три музыкальные традиции: фортепианная (Шопен), скрипичная (Венявский) и оперная (Монюшко). Симфоническая же нуждалась в развитии и эту миссию осознанно взял на себя Карлович: «Возрождение» — первая польская программная симфония.

Немного из биографии, собранной по множеству разноязычных источников (на русском есть лишь крошечная книжка И. Бэлзы 1951 года). Мечислав Карлович родился в имении Вишнево Виленской губернии (ныне Сморгонский район Гродненской области), на территории бывшего Великого княжества Литовского, в музыкальной семье. Примечательно, что его отец Ян Карлович, происходивший из древнего польского рода, получил образование в Московском университете, после которого, проучившись у О. Бодянского, Ф. Буслаева, Т. Грановского, С. Соловева, С. Шевырева, стал выдающимся лингвистом и этнологом; он также окончил Брюссельскую консерваторию, играл на виолончели. Женился на Ирэне Сулистровской, столь же высокообразованной женщине королевских кровей и властного характера. Она прекрасно пела низким, «темным» голосом и играла на фортепиано.

Родившегося малыша дома называли Мечись. Одаренный мальчик рос в просторном помещичьем доме и на всю жизнь запомнил большой, с готическими окнами зал, увешанный портретами славных предков. После подавления восстаний 1863 года и массовых репрессий российского правительства Карловичи из Виленской губернии переехали в Гейдельберг, затем жили в Праге и Дрездене, а с 1887 года — в Варшаве. Мечислав был наделен множеством талантов: учился игре на скрипке, композиции, дирижированию, изучал естественные науки, философию. Писал рецензии: так, его восхищали Чайковский и Танеев, и он публиковал рецензии на их сочинения. Мать пристрастила его к горным прогулкам, и Карлович вошел в польскую историю еще и как отменный альпинист, горнолыжник и… фотограф, воспевший красоту Высоких Татр. Литературный талант сказался и в его «горных» очерках. В одном из них (1895) есть такой пассаж: «Лежа средь гор на благоуханной лужайке,… я проникся ощущением неограниченной свободы, столь чуждым жителю равнины. Я забыл о мелочах повседневности, о ничтожных надеждах и мечтах, о соперничестве… Меня вдруг обуяла жажда деятельности великой и благородной. В этой удивительной тишине я черпал силы для грядущих неизбежных боев с судьбой». Это словно о симфонии «Возрождение» — за семь лет до ее создания. В 1906 году Карлович вступил в группу «Молодая Польша». Шел ХХ век, и мир уже ощущал первые толчки губительных катаклизмов. В Польше, как и в других странах, литераторы, художники, музыканты, словно на краю пропасти, громко провозглашали творческую свободу, презрение к мещанским вкусам и морали…

С музыкой Карловича этого периода Плетнев познакомил публику Зала им. Чайковского 25 декабря: прозвучали три его симфонические поэмы. Именно на второе отделение концерта, где они были заявлены, вдруг нахлынули толпы слушателей. Первая — «Литовская рапсодия» (соч. 11, 1906) — полна впечатлений детства: литовский и белорусский фольклор звучит незатейливыми мелодиями, наигрышами духовых (в «Рапсодию» вошли подлинная песня жнецов и колыбельная, которую Мечисю пела старая няня). Мучительно многократно обыгрывается крошечный интервал (малая терция), от которого скребет на душе. Не обошлось и без народно-танцевального эпизода, который, однако, мало скрасил щемяще-тоскливое настроение, хорошо известное и по русским песням.

Поэма «Станислав и Анна Осьвецимы» (соч. 12, 1907) вызвала у публики наибольший интерес. Она написана под впечатлением от картины Станислава Бергманна, ученика Матейко, увиденной Карловичем на выставке еще в начале 90-х. На полотне запечатлен реально существовавший королевский придворный XVII века на коленях перед гробом своей возлюбленной Анны. Они были братом и сестрой и, не зная об этом, полюбили друг друга. Узнав правду, Осьвецим направился к папе римскому за разрешением на брак, но в день его возвращения Анна умерла — вероятно, отравленная их матерью. Тема неземной любви проходит через все сочинение, которое с первых нот врывается в зал прекрасным вихрем, а затем обретает впечатляющее мелодическое дыхание. Финал же столь скорбен, что… на аплодисментах по лестницам КЗЧ полились к выходам ручейки слушателей. Давно не доводилось видеть такого бегства!

Кажется, публика, заглянув в аннотацию, испугалась последнего сочинения. Поэма «Грустная повесть. Прелюдия к вечности» (соч. 13, 1908) предстала поистине вратами ада, со всей очевидностью передавая внутренний мир самоубийцы за миг до последнего шага. Правда, тема самоубийства — не редкость в искусстве того времени. Один из поэтов «Молодой Польши» даже призывал к самоуничтожению, «чтобы после нас осталось только одно — следы на песке и круги на воде». Довольно скоро после создания «Грустной повести» случилось вот что. Надежда польской музыки, красавец, эстет, благороднейший человек 32 лет от роду в одно раннее темное утро 8 февраля 1909 года отправился в горы. Он предупредил мать, что идет к Черному пруду у пика Малый Костелец на фотосъемку от рассвета до заката. Последним, кто его видел, был лесничий — в половине седьмого утра. А нашли Мечислава замерзшим под полутораметровым слоем снега: его накрыло снежной лавиной. Ирэна Карлович немедленно уничтожила множество документов и бумаг. Сама она умерла в 1921 году. Большая часть наследия композитора сгорела во время Варшавского восстания 1945 года. Мы никогда и ничего не узнаем больше того, чем хотел сам композитор.

Можно только предполагать, что было бы, если бы Карлович дожил до середины ХХ века, как его современники Сибелиус (на 11 лет старше) или Рахманинов (на три года младше). Какие пути его ждали?..

На месте гибели композитора стоит валун с надписью из оды Горация: Non omnis moriar — «Нет, весь я не умру». Не следами на песке, не кругами по воде — чем-то гораздо большим оказался он для нас. Загадочным созданием, страстно призывающим оторваться от земли, которая полнится несчастьем. Благодаря усилиям Михаила Плетнева забвение Мечиславу Карловичу больше не грозит.

Зимянина Наталья

gazetaigraem.ru