Рена Шерешевская: В уникальность Люки никто не верил

Рена Шерешевская и Люка Дебарг. Фото: Елена Чишковская

Французский 24-летний пианист Люка Дебарг — настоящая сенсация XV конкурса им. Чайковского. Его интерпретации «Ночного Гаспара» Равеля, моцартовского концерта № 24, сонат Метнера, Бетховена — уже попали в разряд художественных явлений.

О феноменальности Дебарга говорят все. Обучающийся профессиональной игре четыре года, он смог выдержать и тяжелейшую дистанцию конкурсных туров, и жесткую конкуренцию виртуозов. Люка Дебарг играет в третьем туре Первый концерт Чайковского и Второй концерт Листа. Накануне о своем уникальном ученике обозревателю «Российской газеты» рассказала педагог, профессор Парижской высшей школы музыки им. Альфреда Корто Рена Шерешевская.

Как появился у вас такой ученик и как вы определяете его харизму?

Рена Шерешевская: Появился он просто: пришел играть на экзамене в консерваторию города Руэль-Мальмезона, рядом с Парижем. Вышел на сцену такой вот, каким его все видели — колонна с ногами в разные стороны, садится и играет: половину нот не слышно, несется как на ипподроме. В отношении интерпретации обычно кому-то можно сказать: ну что же ты, не видел что в нотах написано? А здесь вообще все было поставлено с ног на голову: трагедия — это комедия, комедия — это трагедия. Подумала: это какой-то сумасшедший в своих эмоциях молодой человек. Ну, не может такого быть, чтобы он на слух все играл: ну, не Бах же он, не Моцарт! Коллега спросил меня: возьмешь его? — Говорю: да. — А он: что ты с ним делать будешь? — Не знаю.

Люка долго не приходил на первый урок. Я ничего не понимала. Звоню ему: Лука (я так его называю), это Шерешевская. Почему вы не приходите? — Молчит. Потом: А что, вы меня взяли? Он даже списки не пошел смотреть: был абсолютно уверен, что не может такого быть, чтобы я взяла его в свой класс.

Он такой пессимистичный?

Рена Шерешевская: Нет, в нем смешивается какая-то романтическая возвышенность и какое-то абсолютное чувство реальности. Он двумя ногами стоит на земле. Сейчас вот говорит: если пройду на финал, у меня будут концерты. Я должен продумать все это. Но вы же меня не бросите? Вы мне нужны, мне надо еще дальше учиться!

Так вот, когда я его взяла, смотрю, он приходит на уроки с литературой в руках. Причем, с хорошей литературой. А во Франции — не читают так, как у нас. Во Франции спросишь у студента: кто такой «Евгений Онегин»? — Тебе ответят: русский композитор! А Люка все время с литературой. С первого урока. Начинаю его учить, говорю: Лукаша, ты знаешь, что можно играть правую руку громче левой, левую — громче правой? — Он: это же трудно! А на уроке у меня 12-летний мальчик, выступавший на фестивале у Владимира Спивакова, играет Третью сонату Прокофьева. Люка сидит рядом со мной и вдруг говорит: я обожаю русскую музыку, я обожаю русских писателей, я обожаю эту сонату, я обожаю Прокофьева, я ее уже почти знаю до конца! Спрашиваю: ты что, учил ее? У него ведь был педагог с 19-ти лет, 2 или 3 года занимался с ним, как с любителем. Он отвечает: нет, не учил. — Читал с листа? — Нет. — Говорю ему: ну, поиграй мне! И он садится и играет Третью сонату и улыбается своей лучезарной улыбкой. Третью сонату Прокофьева по слуху!

Сажусь, показываю ему что-то, объясняю, начинаю играть блюз Эрролла Гарнера. Люка подбегает: вы любите джаз? — Да. — Я тоже! — Я ему говорю: ну, сядь, играй! Он садится, и оторвать его уже невозможно. Стоишь и говоришь: Лука, ну хватит, нам надо заниматься, ну хватит! А у него разрядка идет. Как вот здесь, на конкурсе, после концерта Моцарта он устроил театр: играл джаз в артистической. И не потому, что выпендривался: ему просто надо было выпустить пар, создать какой-то, как он говорит, амбьянс для людей, которые так же, как и он, переполнены эмоциями. Но они не должны бегать, говорит, и просить автограф, хватать меня на улице. Это не я, это музыка производит такое впечатление!

Он сам понимает уникальность собственной природы?

Рена Шерешевская: То, что он абсолютно уникален, причем не только в музыке, я сразу поняла. Но кроме меня и ребят моего класса, в его уникальность никто не верил. Он приходил ко мне после каких-то встреч, экзаменов и спрашивал: вы верите в меня? Я понимаю, что недолго еще учусь играть профессионально. Но вы верите в меня? У этого человека нет середины. Он иногда играет, а я сижу и пишу по-русски: дурак! А на самом деле — гений! И потом спрашиваю: Лука, в чем дело? А он все знает, что у него не так. И говорит: я просто устал, устал бегать в метро, давать частные уроки, искать по Парижу рояль, чтобы заниматься.

У него трудное семейное положение. Родители в разводе, не помогают ему. Есть бабушка с дедушкой, которые живут рядом с Парижем. Я сказала: пойду разговаривать с твоими бабушкой и дедушкой! — Он: умоляю, не надо! Они и так делают все, что могут! — Нет, я должна поговорить с ними! Прихожу к ним и говорю: вы понимаете, что Лука едет на Ролан Гаррос! И сразу всем понятно. Там, говорю, у всех есть массажисты, они едят специальную пищу, и так далее. А ваш внук носится в метро по частным урокам. Возьмите его к себе, надо, чтобы он занимался, чтобы он отдыхал, был на природе. Бабушка сказала: хорошо, мы перейдем спать в прицеп, а ему отдадим свою спальню. И он остался у бабушки с дедушкой, которым я признательна по гроб жизни за это.

Ему важны внешние обстоятельства?

Рена Шерешевская: Ему нужны крылья. Он мне позвонил из Москвы и сказал: я так счастлив, это такой зал, это такой инструмент! Я играю, я летаю, у меня крылья! А вчера после Моцарта я зашла к нему в артистическую, он не выходил из нее. Говорит: я чувствую, что могло быть лучше. — Я ему: все равно Моцарт был изумительный. Но у него какое-то собственное ухо на себя. И не только на себя.

У Люки есть ощущение физического контакта с музыкой.

Рена Шерешевская: Да, и я ему говорю: ты входишь физически в звук, ты с композиторами, ты даже не с залом. И с ним начинает происходить какая-то метаморфоза. Конечно, он гениальный. Когда он начал делать успехи четыре года назад, я ему сказала: Лука, если так дело пойдет, поедешь на Конкурс Чайковского. Сейчас зачастую ездят по конкурсам и катают одну и ту же программу по всему миру. Потому и начинают играть одинаково, спортивно, накачивают себя какими-то неестественными эмоциями. Это какой-то новый вид спорта в мировом масштабе. Моя позиция другая: можно играть на массе маленьких конкурсов, чтобы обыгрывать программы, собирать репертуар, но идти надо к своему большому конкурсу. И я сказала Люке: твой конкурс — это конкурс Чайковского.

Но это самый сложный конкурс и самый непредсказуемый по результатам.

Рена Шерешевская: Да. И я знала, куда мы едем, и какие сильные участники будут в этом году. Сказала ему: ты должен дать обещание, если не пройдешь на второй тур, ты не опустишь руки. И так же, как я обещала тебе 4 года назад, что ты будешь играть на конкурсе Чайковского, так и сейчас обещаю, что через 4 года мы приедем сюда за успехом. Но сейчас ни я, ни он о премии не думали. Мы просто готовились. Мы везли сюда сложную программу, хотя нас в Париже били за нее: с ума сошли, с Метнером едут! Люка даже обыгрывал эту программу в Эколь, но там нам сказали: нет-нет, Метнера слушать не будем! Пожалуйста, что-нибудь другое! А Люка очень любит эту музыку. Он играет все. Всю литературу, какую хотите.

Как он ее играет? Как вы занимаетесь с ним?

Рена Шерешевская: Дело в том, что для меня база всей работы — это Бах. Я изучаю его словарь, композиции, на которых построена музыка всех времен. И мои ребята как-то по-другому начинают слышать. Не трафаретно. Скажем, они знают, что побочная тема во Втором концерте Рахманинова — это баховский хорал. И когда Люка приходит ко мне, а у меня кто-то играет, и я начинаю говорить, что, вот, все думают, что этот лейтмотив — словарь Шумана, а на самом деле — это словарь Бетховена, а Люка уже играет из «Пестрых листков» Шумана. Или приходит ко мне: вы знаете, почему у Бетховена были такие каденции? И начинает рассказывать. У нас в классе все этим заражены. Я глубоко убеждена, чтобы не быть штампом, нужны знания. И не надо говорить, что исполнителями, композиторами рождаются. Рождаются и потом учатся ими быть. Моцарт мог стать великим математиком, если бы в его семье были математики.

В игре Люки есть качество живой импровизации.

Рена Шерешевская: Это и так, и не так. Конечно, все основное у него продумано и выстроено. При этом он может сказать: я сейчас, чтобы быть уверенным, перед тем, как идти играть, записал по памяти прелюдию и фугу Баха. А вчера он сидел и пел, чтобы фразу построить правильно. И вот когда уже все есть, он садится на сцене и начинается «ворожба». Да, я ему объясняю, как фраза строится в данном контексте, что композиторы исходят из возможностей инструмента — моцартовского, бетховенского и т. д. Но как он это делает потом на сцене? Он не занимается по восемь часов на инструменте. И когда я чувствую, что он устал, начал нервничать, я говорю: Лукаша, я пошла! — Он говорит: да-да, я сам, я сам! Или он мне звонит и говорит: я сегодня не трогал рояль, я просто смотрел в ноты, я пел, не волнуйтесь, я в хорошей форме.

Его отношение со звуком феноменальное: в «Ночном Гаспаре» через звук он создает суггестивные эффекты — живые страхи, ужас от химерических сущностей, оцепенение смерти?

Рена Шерешевская: Он сам захотел играть «Ночного Гаспара». Однажды мы были в горах, и вдруг он говорит: хочу выучить «Скарбо». И через три дня принес мне «Скарбо», которого подобрал по слуху. Там были, конечно, фальшивые ноты, но это уже был «Скарбо». Я ему говорю: да, ты сыграл, но — в общем. — А он на меня смотрит и говорит: а Скарбо был? И за меня ему отвечает Реми Женье: не то слово «был» — мурашки по коже шли! То есть, Люка исходит сначала из образа, и с ним вообще заниматься невозможно, как с другими. Например, он играет Этюд Шопена, и я ему говорю: Лука, то, что ты будешь играть быстро, это понятно. Но мне нужно, чтобы было больше трепета и какой-то любви мимолетной в движении звука. Мне нужна мимолетность. И вот так мы с ним работаем — образами. Иногда надо технически помочь, как этот звук сделать на рояле. И я ему подсказываю.

Что у него за природа техники, без фундамента позволяющая играть виртуозный репертуар?

Рена Шерешевская: А у него, как у Горовица, врожденная виртуозность. Это то, что меня сразу поразило, когда его брала: у него было все «дыряво», но пальцы летали в разные стороны. Это виртуозность от Бога. У нас однажды был напряженный момент, когда мы учили Седьмую сонату Бетховена. Люка все очень хорошо делал и вдруг приходит ко мне и говорит: ничего не получается! Я не могла понять, в чем дело. Потом одна девочка из класса сказала: он сейчас 24 часа в сутки играет гаммы и упражнения. Он приходит, и я ему говорю: ты что думаешь, сто процентов детей, которые играют гаммы двойными терциями, умеют потом играть Этюды Шопена? Ты с твоим талантом, с твоими ушами? Прекратить! Я всегда говорю ученикам: когда вы играете, ничего для вас нет, кроме образа, звука и времени — того персонального времени, которое логично, идет от гармонии, от линеарного анализа. Это — главное.

Какой вы видите правильную перспективу для Луки?

Рена Шерешевская: Во-первых, ему надо получить концертный диплом. Его жизнь теперь совершенно поменяется, благодаря тому, что он так был понят и принят в моей любимой Москве. А ведь некоторые вообще не верили в то, что он сможет играть на конкурсе Чайковского. Но вот как будто что-то свыше есть. Он спрашивает меня во время второго тура: знаете, какой сегодня день? — Нет. — Сегодня 24-е число. Мне 24 года. Я играю 24-й концерт. Он непростой мальчик. Он знает очень многое. Спрашиваю, проходя мимо Центрального дома литераторов: ты знаешь, что это здание имеет отношение к «Мастеру и Маргарите»? — Он отвечает: значит, Патриаршие пруды здесь где-то близко? А перед конкурсом бабушка ему открыла, что они, оказывается, бежали из России во время революции. Может, это был какой-то фамильный секрет. Но Люка чувствует себя здесь, как рыба в воде. Он обожает этот зал, он обожает все. И когда к нему подошла какая-то девочка с книгой Достоевского, чтобы взять автограф, я сказала ей: правильно — Достоевский, это его писатель. Для российского человека это нормально, но не для молодого француза.

Справка «РГ»

Люка Дебарг, пианист

Занятия на фортепиано начал в 11 лет. В 15 лет поступил на литературное отделение в парижский университет. В 20 лет решил стать пианистом. В настоящее время занимается в Парижской высшей школе музыки им. Альфреда Корто в классе профессора Рены Шерешевской. В 2014 году победил на IX Международном конкурсе пианистов Адилии Алиевой в Гайаре (Франция). Большое место в его репертуаре занимает русская музыка, в частности сочинения Николая Метнера, Прокофьева, Скрябина Николая Рославца. Играет джаз. В своей конкурсной программе сделал два посвящения: «Сентиментальный вальс» Чайковского он посвятил памяти великой французской пианистки Брижит Анжерер, Второй концерт Листа — памяти пианиста и педагога, народного артиста СССР, профессора Московской консерватории Льва Власенко.

Рена Шерешевская, пианистка, педагог

Окончила Московскую консерваторию (класс профессора Льва Власенко) в 1977 году и аспирантуру. Преподавала в ЦМШ, с 1991 году заведовала кафедрой фортепиано в Музыкально-Педагогическом Институте им. М. М. Ипполитова-Иванова. С 1994 года преподает в Парижской консерватории и на Высших педагогических курсах. В настоящее время является профессором Парижской высшей школы музыки им. Альфреда Корто и консерватории города Руэль-Мальмезон. Дает мастер-классы во Франции, США, Канаде, Италии, Китае. Среди ее учеников — многочисленные лауреаты международных конкурсов (в том числе, 22-летний Реми Женье, 2-я премия конкурса королевы Елизаветы в Брюсселе). Ведет концертную деятельность. Выступает в дуэте с солисткой Манхеймской оперы сопрано Людмилой Слепневой и баритоном Владимиром Черновым, играет в составе трио «Impromptu» c Виктором Дерновским и Урмасом Таммиком. Является артистическим директором проекта культурного обмена «Звезды и молодые таланты Франции и России», фестиваля «Артистические династии и семьи».

Текст: Ирина Муравьева

www.rg.ru