Вадим ХОЛОДЕНКО: «Ноты — не признак лузерства»

Вадим Холоденко. Фото Анны Чоботовой

У петрозаводской публики появился новый фаворит. Дамы, осмелившиеся после концерта выразить свое восхищение солисту, оживленно шептались у гримерки: «Ах, какой же красавец!», «Какой голос!», «Вот скажет такой “люблю” – и всё!»
Вы только не подумайте, что лауреат международных конкурсов Вадим Холоденко пел. Он играл на рояле, и играл так, что можно искренне посочувствовать меломанам, пропустившим два чудесных вечера в филармонии. Оба были посвящены 140-летию со дня рождения Сергея Васильевича Рахманинова: «Для меня музыка Рахманинова – это прежде всего искренность и благородство. Кроме того, Сергей Васильевич очень остро ощущал происходящие катастрофы XX века. Самые мои любимые опусы – романсы и Симфонические танцы».

– Бельгийский обозреватель Мартин Мерге сказал о Вашей игре, что она подкупает публику «личностным высказыванием, волшебными красками, динамикой, способной передать все градации и оттенки звука». Это результаты ежедневной работы за инструментом или развитие внутреннего мира?

Одно от другого неотделимо. Нужно развивать внутренний мир: интеллект и способность выражать эмоции. Вполне нормально ощущать себя актёром на сцене. Но есть и технические аспекты – важная часть музыкального искусства.

– Вы приехали в Москву из Киева…

Причин было несколько. Основная состояла в том, что профессор Вера Васильевна Горностаева работает в Москве. Юрий Башмет и оркестр «Новая Россия» спонсировали моё обучение в консерватории, – и это тоже сыграло свою роль. Кроме того, все же переезд в Москву осуществить намного легче, чем в страну с другим языком и культурой. Я решился на этот шаг и нисколько не жалею.

– Зададим ученический, быть может, вопрос: сколько времени Вы уделяете занятиям?

По-разному. Сейчас я чувствую, что некий минимум – это шесть часов в день. А так, часа четыре. Пытаюсь больше, потому что занятия очень важны.

– И что же при этом остаётся на «внутренний мир»?

Я занимаюсь с перерывами. Не обязательно сидеть за роялем по десять часов подряд. Читать книги, рассматривать картины можно в самолётах. Девять часов перелёта – девять часов внутреннего мира.

– Вам не кажется, что профессия музыканта сейчас становится династической?

Всё зависит от системы образования. Раньше музыкальные школы были вполне доступны разным слоям населения. Количество людей, которые заканчивали обычные ДМШ, было очень высоким. В настоящий момент обучение ребёнка музыке – это прерогатива «элиты», дорогое удовольствие, потому что потом этому ребёнку как-то придется зарабатывать деньги.
На мой взгляд, в нормальном сбалансированном обществе человек творческой профессии не должен быть голодным маргиналом. Говорят, что это помогает процессу, но в наше время вряд ли. Лишь бы он духовно не был нищим. Да, в ближайшее время музыка будет прерогативой крайне узкого круга людей. Поэтому родители «охраняют» уже насиженные места, которые затем переходят к ребёнку. Классическая музыка – во всём мире достаточно закрытое сообщество; хлебных мест мало, поэтому за ними тщательно приглядывают.
Мне больше нравится вариант, когда музыка доступна более широким слоям общества. Я хотел бы, чтобы моя дочь умела играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, пусть в качестве общего образования. Лучше общение с классической музыкой, чем с тем, что сейчас «заливается в уши» нашей молодёжи средствами массовой информации.

– Публика в разных частях света сильно отличается?

В каждом городе публика своя. В России есть места, где в филармонию приходят независимо от программы: там устроено некое пространство, куда людям приятно прийти. Такая замечательная организация есть, например, в Екатеринбурге.
Публика в Европе тоже разная. Пожалуй, больше всего мне нравится слушатель в Германии. Там всегда очень хорошая посещаемость концертов любого уровня. Есть ощущение, что публика тебя сразу понимает. Иногда играешь, а в зале повисает вопрос: «Что происходит?» В Германии я такого не встречал. А восточная публика – она замечательная. Я очень люблю Японию и езжу туда достаточно часто. Там люди всему учатся. Их тяга к знанию заслуживает внимания.

– Чем запомнилась Карелия?

Мне очень понравился оркестр филармонии. Хочу поблагодарить музыкантов за их труд и поддержку. Замечательные впечатления остались от работы с Анатолием Рыбалко – мы сразу нашли общий язык.

– Кто обычно формирует программу – Вы или организаторы?

Как правило, организаторы предлагают программу в том случае, если предстоит концерт с оркестром. Если сольный, то – на моё усмотрение.

– Когда Вы сами выбираете программу, то представляете, что публика захочет услышать?

В той или ной мере. В большой степени важно как играть, а не что.

- Были случаи, когда Вы понимали, что ошиблись с программой?

Были. Например, в Италии я играл с моим товарищем Андреем Гугниным. Мы исполняли переложение «Весны священной» Игоря Стравинского. Это длинное произведение, порядка 35 минут. В середине сочинения создалось чёткое ощущение, о котором я говорил ранее: над залом повис знак вопроса. Музыку не поняли. То же самое мы играли в Испании, в Бильбао, и Стравинский был принят замечательно. Так что, не всегда получается угадать запросы публики. Но представить можно.

– Вы читаете рецензии на свои концерты?

Просматриваю, но не особенно вчитываюсь. Для меня важно мнение близких людей и своё личное мнение. Как бы мы ни заигрывали с нашим мозгом, всё равно каждый музыкант понимает, как он сыграл на самом деле.
Я уважаю тех, кто пишет статьи, но это мнение другого человека. Я не пытаюсь с ним спорить – просто принимаю к сведению. А потом, есть такие психологические состояния, когда перед концертом лучше не читать про свою игру. Например, конкурсные выступления.

– Перед конкурсными выступлениями Вы больше волнуетесь?

Да. Потому что конкурс – это не столько музыкальное состязание, сколько борьба со своими комплексами, борьба с самим собой. А концерт – состояние приятное: ты выходишь, общаешься с публикой, с музыкой…

– В одном из интервью Вы сказали: «Мне кажется, игра на память – это анахронизм, дань моде. Можно выйти и спокойно читать с листа». Прокомментируете?

Я, конечно, не читаю с листа, но, мне кажется, игра по нотам сейчас возвращается. На одно время она пропала, когда классическая музыка в большей степени была делом закрытых салонов. Потом превратилась в шоу-бизнес: академические исполнители стали выходить в огромные залы, где пять тысяч мест, три тысячи… Стало понятно, что артист не может показывать слабость и играть по нотам. Сейчас же люди к этому стали относиться проще, и это правильно, потому что ноты – это ноты, а не признак лузерства.

– Вы играете на концертах по нотам?

Играю. Просто представьте: у вас двадцать концертов в месяц с разными программами. Конечно, с оркестром надо играть на память, но это значительно легче. Было бы обидно из-за своей гордыни «потерять текст» на сольном выступлении. Можно спокойно поставить ноты и отыграть программу.

– Вы играете джаз?

Мне страшно нравится. Один раз мои знакомые ради шутки позвали меня принять участие в джазовом конкурсе в Вильнюсе – с удовольствием принял участие. Меня поражают джазовые пианисты: это «гиганты пианизма» в звуковых и технических качествах. Даже у маститых классических музыкантов такое сочетание редко встречается: они часто бывают зажаты. Джазисты же ощущают себя на публике совершенно свободно. Если ты будешь зажат в импровизации, то это будет слушаться очень печально.

Пресс-служба филармонии
Апрель 2013 «Филармония – online»